Может быть, только одному Толе Серебрякову не очень радостно было дома. Мать была счастлива, что Толя вернулся, что он жив, что он не изувечен кабанами, не изранен медведями... Она всего надумалась за эти три дня, она перестрадала все беды, которые могли бы случиться с ее сыном. И теперь, когда он вернулся, о чем еще тревожиться?

Но Толя был замкнут и угрюм. Все домашние радости не радовали его. Отец — он жестокий человек — был суров и холоден с Толей. Но разве Толя не знает, что отец жестокий человек!

А Толе нужно было внимание этого «жестокого человека», ему нужно было его уважение. Но как их вернуть? Как их добиться?

Не легко и с ребятами. Не успели прийти в совхоз, а уж Алеша скорей собрал пионеров. Пришлось рассказать все, как было. Толя не хныкал, когда рассказывал. Но и в глаза ребятам не глядел. И, не глядя, видел, как переглядываются ребята, слышал, как они перешептываются. У Толи так заполыхали уши, что, казалось, волосы загорятся на голове.

— Скоро перевыборы актива, — сказал Алеша. — Подумайте, товарищи, о том, кто у нас будет в совете отряда, в совете дружины. Заранее подумайте!

Толя опустил ресницы и ничего не сказал. Может быть, Алеша прав, и ребята правы, и все правы. Но оттого, что правы другие, а не ты, не легче жить на свете.

После собрания Толя, мрачный, со сжатым ртом, встал и пошел, ни на кого не глядя. Но Алеша остановил его.

— Куда ты бежишь, честное слово? — сказал он. — Как из вражеского стана все равно!

Собрание было у них на зеленом склоне, под тенью густого дуба. Алеша сбежал вслед за Толей по тропинке и пошел с ним рядом.

Они шли по берегу залива. Из океана в залив шла невысокая волна и затихала у прибрежных камней, у кромки земли, усыпанной острыми белыми обломками раковин... Большое розовое облако отражалось в голубой воде, и эта розовая полоса зыбилась и дробилась чуть ли не до самого горизонта.

— Я уеду, — сумрачно говорил Толя. — Лучше у чужих буду жить. В Ворошилове-Уссурийске школы есть. Во Владивостоке... Во Владивостоке у меня дядя... А то на корабль поступлю — и все. Очень надо мне тут оставаться!

— Значит, совсем плохие люди у нас? — сказал Алеша. — Несправедливые, значит. Напрасно обижают тебя — так, что ли?

Толя самолюбиво молчал. Не потому, что напрасно обижают. А потому, что отношение здесь к нему изменилось. И в совет отряда его вряд ли выберут, а уж о совете дружины и говорить нечего. И на выставку не он поедет. И все над ним теперь смеяться будут. А не будут, что ли?..

Толя молчал. Но Алеша и без его слов понял, о чем он думает и что его мучит.

— Чудак ты, честное слово! — сказал Алеша. — А во Владивосток или на корабль ты разве другим придешь? Таким же придешь, как ты сейчас есть. А разве не в тебе все дело? Право же, все дело в тебе самом. Раскинь мозгами. Пойми, ты ведь пока что самый обыкновенный рядовой пионер...

— Рядовой! — обиженно прервал Толя. — А если я рядовой, то почему я все доклады делаю? А почему я везде первым выступаю? А почему меня на все слеты посылают, если я рядовой? Сами всегда меня хвалите, а теперь я, оказывается, рядовой! А другие вон двух слов связать не умеют.

— Да-а... — Алеша задумчиво покачал головой. — Вот тут-то наша ошибка и есть. «Пусть Анатолий выступит, пусть Анатолий скажет. Анатолий не собьется, не оскандалится, не подведет». А нам спокойней. А нам не важно, что другие двух слов связать не умеют. Вот она где, наша-то вина — и перед тобой и перед теми, кто двух слов связать не умеет. От лени нашей все это, от равнодушия, честное слово! Вот откровенно с тобой говорю: как вожатый, здорово я виноват!

Дорожка свернула в рощу маньчжурского ореха. Сквозь ее светлые заросли виднелась изгородь, за которой паслись маленькие олени. Чье-то яркое платье мелькало там — может, Катя Крылатова уже прибежала к своим питомцам.

— А вышло так. Те двух слов связать не умеют, — продолжал Алеша, — а ты никакого дела сделать не умеешь.

Толя протестующе дернул плечами.

— Но самое-то главное — ты товарищем не умеешь быть. Вот это-то мы в тебе и проглядели. Эгоист. Трус. Себялюбец. А, однако, доклады о дружбе и о смелости делал.

Краска бросилась в лицо Толе, но он молчал.

— Да, да, — повторил Алеша, — себялюбец. Ты думаешь, что лучше тебя и нету. А оказывается, хуже тебя нету, хотя ты и отличник и выступать умеешь. Вот если ты поймешь это, переваришь, тогда из тебя еще выйдет человек. А если нет, твое дело, можешь ехать куда тебе захочется.

Оба шли и молчали. Где-то далеко, в оленьих парках, запел рожок Ивана Васильича. По шоссе прошла грузовая машина: повезли на завод драгоценный груз — панты. На лугу складывали сено в стога. Мирная, трудовая шла жизнь в совхозе.

— Можешь ехать, — повторил Алеша, — только знай одно: если ты не пересмотришь самого себя, ты и там будешь одинок. У таких, как ты, никогда не будет ни настоящих товарищей, ни настоящих друзей. А ты думаешь, когда человек одинок, ему легко жить на свете? — И добавил, дружески положив на плечо ему руку: — Задумайся над этим, Анатолий. Честное слово, задумайся над этим.

Толя ничего не отвечал. Он шел, крепко сжав губы и прищурив потемневшие глаза.

Трудно голодать, трудно спасаться от зверей, трудно пробиваться в бестропье...

Но остаться одному, без товарищей, — это человеку еще труднее.