И тут подоспело непонятное и несправедливое распоряжение: Третью танковую армию преобразовать в Пятьдесят седьмую, общевойсковую…
Они не могли и не хотели примириться с этим решением и восстали против него — разумеется, в пределах строгой регламентации армейских правил. Военному совету Главного автобронетанкового управления Красной Армии послали письмо. Оно было отправлено в апреле, еще до первомайского приказа Сталина, в котором говорилось, что «немцы рассчитывали окружить советские войска в районе Харькова и устроить нашим войскам „немецкий Сталинград“» и что, однако, «попытка гитлеровского командования взять реванш за Сталинград провалилась».
В пространном своем письме члены Военного совета указывали, что за время боевых действий армия прошла свыше тысячи километров, 800 из них — в наступлении; пленила 54 тысячи врагов и 65 тысяч уничтожила; разгромила 15 пехотных дивизий противника, освободила несколько тысяч населенных пунктов; 17 дней в оборонительной операции под Харьковом армия дралась с превосходящими силами врага и город оставила только после разрешения командующего фронтом.
Третья танковая доказала свою боеспособность и живучесть именно как танковая армия. С выводом же танковых корпусов из ее состава в резерв Ставки Третья танковая прекращает свое существование как танковая армия и превращается в общевойсковую, полевую армию.
В целях сохранения боевых традиций танковых войск и воспитания кадров на основе полученного в течение почти года боевого опыта и успешно проведенных наступательных операций Военный совет считает целесообразным сохранить армию как танковую. Армия располагает хорошо подготовленными кадрами танкистов, которые в полевой армии не могут быть использованы по своему назначению.
На основании всего вышеизложенного Военный совет просил сохранить управление армии как управление танковой армии и саму Третью для будущих наступательных операций.
Генерал-полковник Федоренко не заставил долго томиться в ожидании ответа — позвонил в начале мая:
— Приезжайте в Москву, срочно!
И вот уже подкатывает «виллис» с опознавательным знаком Третьей танковой (три концентрических белых круга) к московской окраине. Контрольно-пропускной пункт у деревни Чертаново. Строгий, подтянутый лейтенант, он уже в новой, недавно введенной форме — высокий воротник гимнастерки, непривычные погоны, — проверяет у фронтовых генералов документы. Широкая асфальтовая лента Варшавского шоссе еще кое-где сужена уродливыми баррикадами, а на перекрестке у Нижних Котлов угрюмо чернеют щели приземистых дотов. Женщины, девушки, мальчишки, даже дети одеты не в весеннее мирное разноцветье, а в защитную или темную одежду. Очереди у булочных и продовольственных магазинов, переполненные трамваи, много военных на улицах. Густо расставлены — на открытых площадках, на пустырях, на высоких зданиях — зенитные орудия и пулеметы. Пушки точно дремлют сейчас, опустив длинные свои стволы, а счетверенные пулеметы задорно выставили курносые рыльца в синее небо, будто принюхиваются к весеннему ветерку, овевающему город. Справа, за старыми домишками, за рекой, просторно раскинулась железобетонная громада автозавода, и невооруженным взглядом видны цеховые пролеты, исковерканные фугасными бомбами и огнем, а над ними, по всему горизонту, веселые дымы из труб. Рабочая столица трудится для фронта, для победы.
Нет уже в облике столицы той суровости, которая была в ней минувшим трудным летом, когда совсем неподалеку от Москвы, за рекой Упои, стоял фронт и ветер войны еще не повернул от Сталинграда на запад.
Проскочив Большую Ордынку, «виллис» въезжает на Москворецкий мост. Рыбалко и Мельников с волнением вглядываются в знакомые вечные силуэты Кремля, собора Василия Блаженного, щедро освещенные ослепительным полуденным солнцем. Машина тормозит у подъезда Второго дома НКО — здесь, близ Красной площади, находится Главное автобронетанковое управление РККА.
Генерал-полковник Федоренко принял приехавших тотчас. Поднялся из-за стола, пошел к ним навстречу неторопливо, чуть вразвалку. Оба генерала пытливо вглядывались в командующего, пытаясь предугадать ответ на мучивший их вопрос. Пожалуй, Яков Николаевич вел себя подчеркнуто официально. Значит, дела их плохи. Но, с другой стороны, если бы хотели отказать, незачем было вызывать их в Москву.
Федоренко усадил гостей, разрешил курить. Оглядел внимательно обоих маленького бритоголового темнолицего Рыбалко и крупного осанистого Мельникова. Их сдержанное волнение проявилось лишь в том, что они тотчас торопливо полезли в карманы за папиросами. Командующий бронетанковыми войсками вдруг хитро, проницательно улыбнулся, отчего усталые глаза его утратили суровость. Перед приезжими на миг явился доброжелательный, отзывчивый товарищ, бронепоездник Первой Конной, грубовато-веселый краской Яша Федоренко, каким оба знали его многие годы.
Рыбалко и Мельников вздохнули облегченно — кажется, их дела были не так уж никудышны.
— Видимо, поедем в Ставку, — уже деловито, сухо сказал генерал.
Потянулся к трубке одного из телефонов на столе. Когда он произнес: «Докладываю: Военный совет Третьей танковой прибыл», — Рыбалко и Мельников невольно подтянулись, замерли, слушая. «Разрешите приехать с ними?»
Генерал встал, сохраняя выражение деловитой замкнутости, оглядел приезжих: вид у них был непарадный, но по-фронтовому подтянутый.
— Вас вызывают в Ставку…
Хотя им было идти недалеко, Федоренко усадил их в свою машину. Через несколько минут, ровно в пятнадцать часов, пройдя два или три поста, они входили в приемную.
Верховный Главнокомандующий дал положительную оценку действиям наших войск под Харьковом. Немцы сосредоточили там превосходящие силы на узком участке и хотели нам устроить свой Сталинград. Их план провалился. Большую роль в срыве вражеского контрнаступления сыграла Третья танковая армия. Она понесла тяжелые потери в людях и особенно в технике, и это дало повод фронту просить Ставку о ее преобразовании в общевойсковую армию. Теперь Верховное Главнокомандование рассмотрело просьбу Военного совета Третьей танковой армии, которая после Харьковской операции была придана по частям разным соединениям, и согласилось просьбу удовлетворить. Третья танковая расформирована не будет. Ставка издаст на этот счет соответствующий приказ.
Павла Семеновича попросили доложить, в каком состоянии вышедшие из боя войска.
Теперь точно камень свалился с души командарма-3. На глазах он словно преобразился, помолодел, лицо утратило отрешенную замкнутость.
Многие годы перед войной Павел Семенович служил за рубежом на ответственной работе военного атташе. Сам характер этой военно-дипломатической деятельности, казалось, должен был приучить Рыбалко не выдавать в напряженные моменты владевших им чувств. Быть может, а скорее всего наверняка, военный атташе полковник Рыбалко, находясь за пределами Отечества, и умел обуздывать свои эмоции. Но сейчас, когда счастливо утвердилась судьба его кровного детища, когда не зачеркивалось боевое настоящее Третьей танковой армии, а, наоборот, давалась ей возможность новыми ратными делами оправдать возложенные на нее надежды, ее командующий не мог сдержать себя — он так, и расцвел. Лицо его с крупными характерными чертами освобождение просветлело, а выразительные глаза зажглись огнем неподдельного вдохновения. Присутствующие с любопытством и интересом наблюдали за происшедшей с генералом метаморфозой.
Павел Семенович в лаконичных и неожиданно ярких и образных картинах обрисовал январское наше наступление на Верхнем Дону, а затем и мартовскую неравную схватку за Харьков. Армия хотя и понесла ощутимый урон в людях и технике, но сохранила боеспособность и мобильность за счет некоторых танковых бригад и стрелковых соединений.
— Если мы вас правильно поняли, товарищ Рыбалко, — перебил Павла Семеновича Верховный, — вы укомплектованы согласно штатам. Откуда же у вас люди?
— Одних выручили из плена, — ответил генерал, — другие пришли к нам с освобожденной территории.