Среди развала и беспорядка, на простых беленых стенах, висели картины Элис уверенные, сильные мазки гуаши храбро сияли на полотнах; решительное творчество посреди суматохи повседневной семейной жизни. Стол, за которым мы сидели, лишь наполовину предназначался для пакетов с хлопьями и детской посуды с Кроликом Питером; другую его половину занимали трафареты, альбомы и банки из-под варенья, забитые кистями и перьями для каллиграфии. В своей жизни Элис нашла компромисс. Ей так было удобно, и это сразу бросалось в глаза. Я знала, что кажущийся беспорядок на самом деле искусно продуман, и, если понадобится, Элис в мгновение ока отыщет в мусорной куче, нагноившейся поверх томика А. С. Байатт на столе, хоть тренировочный тапок, хоть ключи от машины, хоть талон из химчистки. Втайне от всех Элис была очень организованным человеком. И то, что мы видели, – всего лишь художественно устроенный, организованный хаос.

Из-за этой полубессознательной обстановки в доме Элис каждый раз, когда я возвращалась к себе домой, я острее ощущала подавленность. Дом номер 63 по Меритон-роуд с его традиционно полосатыми обоями и цветочными бордюрами, ровными рядами серебряных фоторамок, табакерками, с ослепляющей симметричностью выстроившимися на до блеска отполированных столах, с его пышными подушками на упругих диванах – такими, что садившийся на них подскакивал, как горошинка, – после утра, проведенного с Элис, наш дом казался образцом мещанской напыщенности.

Естественно, Гарри все эго было по вкусу; застывшая, формальная, устрашающая атмосфера с претензией на великолепие. Со временем я поняла, что он хотел построить упрощенную версию старинного особняка, но когда огромный портрет дядюшки Бертрама занял всю стену в гостиной, а подвесной канделябр низко и угрожающе повис на хрупком потолке столовой, мне это показалось смешным, а не роскошным. После моего переезда мы горячо спорили из-за ремонта, и я не могла поверить в происходящее, когда он запретил мне вдоволь поработать паровым десорбером. Но Гарри был непреклонен. И хотя я пыталась слегка упростить обстановку, в последнее время мне удавалось лишь тайком разбрасывать диванные подушки и перемещать табакерки каждый раз, когда я проходила мимо. И даже эти мелкие акции протеста не проходили незамеченными. Гарри мигом наводил порядок, мягко укоряя меня: «Вижу, ты не выбросила вчерашние газеты, Рози; им ни к чему валяться здесь на день дольше, чем необходимо». Или: «Неужели тебе нравится, когда пальто висит на перилах?» Или: «Рози, почему твои лучшие туфли валяются у черного хода?»

Они хотят убежать, думала ответить я, но прикусывала язык и покорно отправляла туфли обратно в шкаф, выбрасывала старые газеты и вешала пальто на место.

В тех редких случаях, когда Элис и Майкл приглашали нас на ужин, Гарри практически немел от ужаса при виде их дома. Когда по пути домой к нему наконец возвращался дар речи, он бормотал что-то вроде: «Чудная парочка, вот уж чудная. Как только люди могут так жить. Они что, друиды, что ли?»

Я улыбнулась про себя, опустившись на гобеленовые подушки и терпеливо ожидая, когда Элис уделит мне внимание. Она налила детям в чашки апельсиновый сок, а нам поставила кофе, и тут, внезапно и необъяснимо, когда она села за стол напротив меня, моя решимость начала слабеть. Как я могу просить одобрить разрушение того, что она, как и любая другая мать, которую я знаю, изо всех сил старается сохранить? Она держит обязательства, она верна детям, мужу, своему рисованию, саду, она успевает все – и как я могу признаться, что хочу уйти от всего этого, бросить все обещания и позволить им упасть на землю с глухим стуком?

– Так-так, – проговорила она. – Что случилось?

– Хммм? – (Я рассеянно гладила кошку, притворяясь, что ничего не слышала.)

– Что случилось, с чего это ты сбежала из дому на рассвете?

– О, ничего особенного. – Я с несчастным видом потягивала кофе. – Надоело сидеть в четырех стенах с ребенком, как обычно, только и всего. Утренняя тоска по четвергам, подумаешь.

– Меня не проведешь: ты сама не своя, с того момента, как пришла, даже Майкл заметил. В чем дело?

– Ох, не знаю, просто вчера я кое-что решила. Поздней ночью, после отвратительной вечеринки, расхрабрившись от красного вина, приняла отважное решение. Но сегодня, здесь, на твоей кухне, в холодном свете утра четверга, оно уже кажется смехотворным. – Я подняла глаза и вымучила бодрую улыбку. – Забудь. Как твои картины? Дозвонилась до того парня, который хочет устроить совместную выставку?

Элис разглядывала меня через стол; ладони неподвижно сжимали кофейную чашку. Внезапно она опустила ее, потянулась через стол и взяла меня за руку.

– Сделай это, – выдохнула она.

– Что???

– Сделай это. Ты же хочешь уйти от него, да? Решила прошлой ночью, я же вижу. Ради бога, Рози, сделай это, и немедленно!

– Но… как ты узнала?

– Господи, Рози, да это же очевидно! Рано или поздно ты бы все равно это сделала: это вопрос времени, только и всего! Ни одна женщина в своем уме не стала бы терпеть его так долго; только такая жалкая слабачка, как ты, дотянула до конца!

– То есть… ты правда думаешь, что я должна его бросить?

– Тебе не надо было вообще выходить за него. Он придурок, и тебе это известно!

– Элис!

– Но это же правда.

– Но… ты… ты никогда ни слова не говорила! Я понятия не имела!

– Но не могла же я сказать: поздравляю, Рози, старушка, ты вышла за отменный мешок с дерьмом!

– Отменный… – оторопела я. – Черт, и ты только сейчас говоришь мне об этом? – разозлилась я. – Почему не сказала, когда мы с ним еще встречались?

– Те две минуты? Вспомни, Рози, до свадьбы ты привела его к нам на ужин всего один раз. И если мне не изменяет память, весь вечер он поучал меня, как следует процеживать вино, переставить мебель, воспитывать моих детей и правильно готовить курицу в вине – при этом он ел эту самую курицу! И в качестве прощального удара заявил, что мои картины – вовсе не картины, а всего-то «декоративное искусство». Естественно, захлопнув дверь, я решила, что такого гнусного козла не встречала уже давно, но подумала: нет-нет, Элис Филберн, держи-ка рот на замке. Все мы совершаем ошибки, и Рози облажалась не на шутку, но пусть она сама это выяснит, ладно? Потом я уехала в Италию на пару недель – на художественные курсы, а когда вернулась, ты пригласила меня на ланч в «Питчер и Пьяно» и с идиотской улыбочкой продемонстрировала блямбу на безымянном пальце размером с сам Гибралтар, и уже через две недели вальсировала к алтарю в пене шелковой органзы и с затуманенными глазами! И когда мне было вставить хоть слово? До, во время или, может, после принятия брачного обета, а может, когда ты мгновенно забеременела? Может, стоило тогда во всем признаться? Заглянуть на огонек, подарить пару пинеток и шепнуть тебе на ушко: мол, отец твоего нерожденного ребенка – полное чмо?

– Полное… Боже, а теперь можно говорить все, что угодно, да? – взорвалась я. – Давай же, Элис, не сдерживайся!

– Извини, – запнулась она, потянувшись за кофе. – Я не нарочно. Я так долго сдерживалась, закупоривала все в себе, а теперь правда так и рвет наружу, как вчерашний отравленный карри.

– Но ты даже ни разу не намекнула!

– А ты бы прислушалась? – прошептала она, наклоняясь через стол. – Ни за что, Рози, потому что твое замужество – совершенно типичный для тебя поступок. Чем больше я задумывалась, тем больше понимала, что себе ты не изменила. Плывешь по жизни, ничего не замечая вокруг, не знаешь, вторник сегодня или среда, а время от времени кровь ударяет в голову, и ты зацикливаешься на чем-то, а потом – БУМ! – Она грохнула кулаком по столу. – В этом вся ты. Ты похожа на управляемую ракету: никакие доводы не сведут тебя с безумного курса. И в школе было то же самое. Училась себе спокойно, могла бы превосходно сдать выпускные экзамены, и тут, проявив невиданную опрометчивость, ведь лучшие оценки были уже у тебя в кармане, заявляешь, что не собираешься поступать в Оксфорд, а станешь поваром. Ты будто специально так поступила, чтобы разозлить мать, а если и нет, будь спокойна, она все равно взбесилась. Это так на тебя похоже, Рози.