Бойцы приноровились к своеобразным условиям боя в населенном пункте и умело использовали любые укрытия. Федор тоже стал подмечать определенные закономерности, какой-то относительный порядок в этом хаосе. При обстреле или бомбежке надо укрыться в свежей воронке — вероятность того, что снаряд или бомба второй раз попадет в одно и то же место ничтожно мала. Нельзя укрываться возле любой стены. Не в этот раз, так в другой она может рухнуть на тебя от прямого попадания или взрывной волны. Пехота идет в атаку обычно сразу вслед за полосой заградительного огня. В эти минуты из-за сплошных разрывов увидеть что-либо невозможно. Не надо ждать, пока покажутся атакующие, а надо бить туда, где разрыв погуще. Потом там окажется целая куча трупов немцев.
Главное, не давать воли волнению, не суетиться. Минутный страх — уже поражение. Ни на мгновение не забывать об опасности. Выстрелил в одного, сразу же забыть о нем, стрелять в следующего, и так раз за разом. О себе лучше не думать, так же как и о конкретном кустике или бугорке, за которым можно было бы спрятаться.
Самое решающее в бою — это время, которое отмеряется решительностью и самообладанием солдата. Упадет один — встанет на его месте другой. Это и есть спасение. А там уж как кому повезет.
Эти простые истины боя постигались каждым солдатом, быстрее или медленнее, сразу или по крупицам, но постигались, если конечно, до этого его не убьют.
Федор уже чувствовал инстинктивно динамику боя, улавливал его ритмы, но то, что называется солдатским мастерством, придет к нему не скоро. На то понадобится пройти еще много боев.
ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА
Человек на войне старается не принимать близко к сердцу все, что тяжко отдается на его душе. Но уязвим и этот инстинкт самосохранения.
… Вчера погиб Губин. Он был родом со Смоленщины, где сейчас хозяйничают немцы. Василий о случившемся рассказывает брату, а Федор, хотя сам все это видел, внимательно слушает.
— Наши пошли в атаку. Откуда-то слева застрочил пулемет и заставил залечь, сначала левый фланг, а потом и всю цепь. — Верно, так оно и было. Только Губин, не оборачиваясь, впившись глазами в тот самый пулемет, все полз и полз. — Да, так он полз вперед… — Когда до пулемета оставалось метров двадцать, Губин бросил одну за другой три гранаты и, поднявшись во весь рост, рванулся в траншею. За ним поднялись все. — Да, не так дружно, но поднялись. — После атаки Губина нашли мертвым. Он лежал, вцепившись в горло немецкого лейтенанта, придавив его своим телом. Судя по всему, двоих до этого он заколол штыком, а лейтенант, видимо, увернулся на углу траншеи и выстрелил в него из пистолета в упор. Получается, что фашиста настигла рука уже убитого Губина.
Да, разные бывают люди. Губин — это характер. Какой же должна быть сила ненависти к врагу, если человек и мертвый продолжает драться? Всякое уже довелось увидеть за эти несколько недель на фронте, но такого еще не приходилось. А ведь говорят некоторые, что самое важное для солдата — уметь сдерживать себя, быть хладнокровным. Не всегда, видимо…
В кармане Губина нашли письмо из дома, вернее, из тыла, куда с помощью партизан сумела перебраться его свекровь. Она и писала, что фашисты убили его жену Оленьку и шестилетнего сына. Когда маленький Славик увидел, как немцы схватили мать, он сквозь слезы закричал: "Я скажу папе! Папа придет, он красный командир!" Так Губин сумел отомстить, хотя и не дошел до дома. Василий продолжал рассказывать, но Федор его уже почти не слышал. Он думал о том, что по сравнению с Губиным и многими другими бойцами, родные места которых оказались под немцами, ему ещё повезло. Жена, сыновья, старший брат — вся родня живет далеко отсюда в глубоком тылу. Если бы семья жила благополучно где-нибудь на Урале, то Губина вряд ли нашла такая смерть.
Рядом почти одновременно взорвались три или четыре снаряда. Федор сразу же перебежками бросился в свежую воронку. В тот же миг туда плюхнулся мешок с дисками и следом скатился Василий. Ни на шаг не отстает! Он, конечно, проворнее и выносливее Федора, но во всем старается слушаться его. Ведь Федор — не только старший брат, а самый непосредственный командир первый номер в пулеметном расчете, да и просто у него больше жизненного опыта. Земельный передел в родном Крест-Хальджае, товарищество по совместной обработке земли, затем работа на золотых приисках Алдана — все это послужило ему хорошей школой приобщения к новой жизни, которую он представлял себе как самую человечную и справедливую. Бедняки делили землю и объединялись в артели, боролись, как могли, за лучшую долю, и все были охвачены эпидемией ораторства. Каждому казалось, что он говорит очень важное и решение любого дела зависит именно от его мнения. И на мунняхах то есть на собраниях — выступающего никто не останавливал. Так было в год земельного передела и в течение ряда лет до 1938 года… Эти мунняхи проводились отдельно для бедноты, женщин, молодежи по одному и тому же вопросу. Только потом созывался общий муннях для всех членов артели или жителей той или иной местности. Нечего сказать, вроде демократия была налицо, но обязательно проходило решение, подсказанное представителем райцентра или кем-то из партийных.
В общем, занятное и странное было время. Будто бы все делалось на благо простого труженика: он теперь трудился не на богача, а в артели, то есть, казалось бы, на себя. Особенно стало жить интереснее молодым. У них дел было, что называется, невпроворот: вся перестройка села на новый лад проводилась ими и через них. Открылась школа, начала работать больница, появились такие диковинные вещи как спектакли, показ кинофильмов… Все же жизнь селян, даже в самые урожайные годы, лучше не становилась. Поборов да налогов было больно уж много. К тому же время от времени находила такая напасть, которая проняла бы любого толстокожего. В Крест-Хальджае кроме двух-трех дворов, все жили не шибко хорошо, а «претендентов» в кулаки набралось 64 человека. Так, каждый третий мужик мог стать кулаком да улусное начальство лишило прав лишь четверых, остальных отпустило. Коллективизация сначала шла обычным темпом, то есть люди вступали в артель по желанию. Потом частников обложили таким непосильным налогом, что за год почти все очутились в артельщиках. Летом 1938 года начались репрессии. Двое из НКВД — Сидоров и Борщов — за какие-то двадцать дней «работы» в Крест-Хальджае «раскрыли» и отправили под конвоем в райцентр больше пятидесяти "врагов народа". Вскоре прошла и эта лихоманка, почти все арестованные вернулись — избитые, оборванные — кто с райцентра, кто с Якутска. Так, и худые и добрые события перемежались, как после напасти добро, после ненастья — ясные дни.
Трудно сказать, как отразились на душе Федора превратности жизни, однако он одно твердо знал: возврата к прошлому для него нет, рабоче-крестьянская власть — это его власть. И он был убежден, что все издержки и ошибки исходят от отдельных руководителей, тут сама власть ни при чем. Но невозможно было ему не заметить изменений в поведении людей. На собраниях много говорить перестали, смиренно слушали уполномоченных из райцентра, трудились безропотно, но без былого подъема. Сложа руки никто не сидел, а работа не спорилась. Худо-бедно нужная утварь — техника вроде плуга, косилки — доставлялась и скот породистым стал. Но колхоз еле справлялся с госпоставками по сдаче молока, мяса, зерна. Молодежь под видом продолжения учебы уходила и вместе с ней убывало и веселья, и развлечений. На фермах работали вдовы да одинокие, у которых не было ни кола, ни двора. Снова давал о себе знать старый недуг — туберкулез. Почему так? Отчего жизнь человека-труженика не становилась лучше? На это нужного ответа Федору неоткуда было взять. Может, поэтому иногда на него находило: он готов был дерзить всем, с кем-то почему-либо получалась размолвка, напиться или резаться в карты… Ведь жили же так разгульно Тихоня Васька из конторы «Заготскот» да сборщик налогов Афанасий Голубь. Они-то на него с усмешкой смотрели как на дурачка! Но играть в карты не было денег, а одурманивающего зелья не всегда можно было найти. От подобного настроения его спасала привычная работа. Как брался за какое-то дело, так маета эта, к счастью, куда-то пропадала.