46

После вынужденного ухода на пенсию в каноническом семидесятилетнем возрасте монсеньор Лантана, бывший секретарь Администрации по делам наследия Святого Престола, нашел прибежище в монастыре в глухой провинции, километрах в пятидесяти от Рима.

В этом месте, отрезанном от мира, расположенном на труднодоступном холме, он мог наконец посвятить свои дни размышлениям и чтению Священного Писания — в течение сорока лет высокие обязанности отвлекали его от этих занятий.

По официальной версии, его отправили в это идиллическое местечко, чтобы вознаградить за неизменную преданность, проявленную на службе у трех понтификов.

Но, по сути дела, Лантану против его воли сослали в богадельню для престарелых священнослужителей высокого ранга. Папа Иоанн Павел I, угасший через месяц после восшествия на престол, не успел принять много решений. Но первым из них стало постановление об избавлении от обузы в лице этого кардинала, выказывавшего нежелание отчитываться перед Папой и стремившегося диктовать ему свою политику.

Эта ссылка, как принято в таких случаях в Церкви, должна была стать пожизненной и предполагала полный отказ от какой бы то ни было апостолической деятельности.

Для того, кто привык железной рукой управлять всеми финансами Ватикана, удар оказался очень тяжелым. Лантана, некогда определявший политические установки Святого Престола, теперь был вынужден влачить свои дни в крохотной келье. Подчиняясь ритму молитв и постов.

Тененти позвонил в несколько мест, чтобы убедиться, что Лантана еще жив. Два часа спустя он затормозил перед воротами доминиканского монастыря Царя Небесного. Может быть, это и был дом отдыха, но располагался он в укрепленной крепости, обнесенной десятиметровой стеной с бойницами на середине высоты.

Несмотря на то что с вершины холма открывалась панорама окрестностей, мы не увидели вокруг ни одного живого существа, если не считать огромной стаи ворон, рассевшихся на деревьях вдоль дороги. В этот момент мне пришло в голову, что после поворота, находившегося километрах в двенадцати от монастыря, на нашем пути не попалась ни одна машина.

В довершение картины вокруг клубился густой, прямо-таки киношный, туман, и это делало атмосферу окончательно мрачной. Где-то поблизости безусловно бродил призрак Вильгельма Баскервильского в сопровождении верного Адсона, самого глупого из когда-либо описанных в литературе послушников.

Глядя на эту местность, я размышлял о том, куда же правители Ватикана ссылают священников, которые им не угодили? Наверняка прямо в котел с кипящим маслом или же в тюремные камеры, выдолбленные под базиликой Святого Петра, с кляпом во рту, чтобы туристы не слышали их отчаянных криков. Теперь я начинал лучше понимать суть кризиса религиозных призваний.

Тененти подошел к воротам, поднял и отпустил тяжелый бронзовый молоток, глухо стукнувший по дереву. Звук, словно смягченный туманом, растворился во влажном воздухе. По ту сторону ворот ничто не нарушало тишину.

Это место пугало меня. Я попытался уговорить Тененти развернуться и уехать обратно в цивилизованный мир.

— Серджо, я продрог. Давай уедем... Сейчас выяснится, что они тут умерли один за другим, а у последнего не было сил предупредить власти. Все о них забыли, и трупы медленно разложились. «Ты прах...» и все такое. Ты же это знаешь. Давай я угощу тебя завтраком. Где-нибудь поблизости наверняка есть симпатичная таверна.

Тененти не удостоил меня ответом и не шелохнулся. Он так и стоял, уставившись на ворота.

— Серджо, кончай дурить! — настаивал я. — Не можем же мы торчать тут все утро! Поехали отсюда. Какое-то зловещее место.

Эти слова не произвели на моего спутника ни малейшего впечатления. Я всегда думал, что самое упрямое существо на свете, не желающее подчиняться разумным советам, — это Лола. Я ошибался.

Вопреки всем ожиданиям, Тененти постучал в ворота еще раз. Когда смотровое оконце приоткрылось и в нем показались два темных глаза, на его лице не отразилось никаких особенных эмоций. Из маленького отверстия послышался замогильный голос:

— Наш монастырь не принимает посетителей. Уезжайте туда, откуда приехали.

Сухой щелчок — и оконце захлопнулось. Ничего не скажешь, эти ребята отлично продумали все эффекты.

Тененти снова взялся за молоток. На сей раз долго ждать не пришлось. В оконце снова появились глаза привратника.

— Я же вам сказал, что...

— Мы приехали повидаться с монсеньором Лантаной, — перебил его Тененти.

— Это невозможно. Все братья участвовали во вчерашней вечерне. Его высокопреосвященство молился вместе с нами всю ночь. Сейчас он не в состоянии принимать посетителей.

— Скажите ему, что мы приехали по поводу взрыва пятнадцатого мая тысяча девятьсот семьдесят восьмого года. Может быть, его высокопреосвященство согласится выслушать то, что мы собираемся сказать ему?

Привратник заколебался, но потом понял, что Тененти не сдвинется с места, пока не добьется своего.

— Подождите немного.

Мы услышали скрип его шагов по гравию. Через несколько минут ворота наконец открылись. Привратник в темной накидке, надетой поверх сутаны из грубой ткани, пропустил нас внутрь.

— Наш настоятель, отец Гаяццо, ждет вас в своем кабинете. Прошу следовать за мной.

Мы пересекли двор и вошли в главное здание. Внутри монастырь выглядел не более приветливо, чем снаружи. Судя по всему, монахи не имели ни малейшего понятия о современных удобствах. Несколько лампочек под потолком слабо освещали балки коридора, по которому нас вели. Несмотря на весну, здесь царил леденящий холод.

— У вас никогда не топят? — спросил я у нашего проводника.

— Мы здесь не для того, чтобы вкушать ничтожные радости существования. Холод — это ничто в сравнении со страданиями, которые претерпел Господь наш. Условия, в которых мы живем, всех нас совершенно устраивают.

Он снова замолчал и продолжал петлять по коридорам. Наконец он остановился перед открытой дверью.

— Это здесь. Соблаговолите войти, пожалуйста.

В комнате нас ожидал другой монах. Ему было лет шестьдесят, и выглядел он сурово — вроде людей, которые позволяют себе улыбнуться раз в году, когда после долгих месяцев воздержания пропускают наконец глоточек безалкогольного пива.

При нашем появлении он не встал, а просто указал нам на стулья, стоявшие напротив его письменного стола.

— Я — отец Гаяццо. Я имею честь ведать судьбами здешнего монастыря. Ради чего вы бы хотели увидеть монсеньора Лантану?

— Мы расследуем теракт, унесший жизнь матери моего спутника, — ответил Тененти, чье спокойствие нимало не поколебалось, несмотря на очевидную враждебность хозяина кабинета. — Когда взорвалась бомба, она возвращалась после встречи с его высокопреосвященством. Мы хотели бы узнать, о чем они беседовали.

— И когда произошел этот теракт?

— В тысяча девятьсот семьдесят восьмом году, за несколько месяцев до его ухода на пенсию.

— Понятно... Сомневаюсь, что уместно было бы нарушать покой его высокопреосвященства из-за таких давних историй. Он уже очень стар. Найдя убежище в этих стенах, он отринул все воспоминания о своей предыдущей деятельности. Сегодня монсеньор Лантана — безымянный монах, затерявшийся среди своих братьев. Лучше будет оставить его в покое, вы должны прекрасно понимать это.

Несмотря на полную неискушенность в церковной риторике, я вроде бы понял, что таким образом отец Гаяццо сформулировал решительный отказ. Я пожалел, что не захватил с собой журналы, в которых меня называли убийцей. Может быть, этот святой человек, исполненный высокомерия, снизошел бы до наших проблем, если бы понял, что перед ним — законченный психопат.

Я очень хотел доказать, что не зря заслужил такую репутацию, но Тененти не дал мне возможности проявить мои новые таланты. Неизменно управляя своими эмоциями, он заговорил прежде, чем я успел среагировать.

— Я вижу, что ваш монастырь — настоящая крепость, отец Гаяццо. Монсеньор Лантана — не единственный, кто нашел здесь убежище. Мне показалось, что я узнал человека, приведшего нас к вам — некогда он был очень известен. Ведь перед тем, как перевоплотиться в доминиканца, ваш привратник служил наемником, не так ли? И если мне не изменяет память, еще до того, как он отправился свирепствовать в Африку, в Италии его разыскивали за убийство, совершенное во время кражи со взломом? Когда же это было? Где-то в середине восьмидесятых, правильно?