— Серджо, у меня только одна просьба: в следующий раз будь так любезен, предупреди заранее.

— Тогда будет не так забавно. А теперь тебе нужен стимулятор. Пошли, это рядом.

Мы сели за столик на террасе крохотного бистро. Хозяин узнал Тененти и сразу принес нам две чашечки кофе. Я выпил свою одним глотком. По телу пробежал заряд энергии, что скорее объяснялось фактором внушения, чем тремя миллилитрами жидкости, налитой на дно чашки.

— Хорошие новости? — спросил я, жестом показывая хозяину, чтобы он принес мне еще одну чашку.

— Я звонил моему приятелю-комиссару по поводу твоего отца. Он весь вечер общался со своими знакомыми из министерства юстиции и секретных служб. Ему сказали что-то неопределенное относительно военного госпиталя где-то под Римом, но он еще не уверен. Он будет продолжать наводить справки. Что касается всего остального, то сегодня утром он с курьером прислал мне вот это.

И он протянул мне маленькую записную книжку. На красной кожаной обложке была выдавлена эмблема «Эрмес». В шестидесятые годы выпускали такие книжки на спирали — в них можно было каждый год вставлять новый блок. На обложке, спереди и сзади, виднелось большое темное пятно, глубоко въевшееся в кожу. Мне не потребовалось открывать книжку, чтобы понять, что это такое.

— Не очень-то он осмотрительный, этот твой приятель. Разве это не то, что принято называть вещественным доказательством?

— Она лежала в коробке в архиве. Я обещал вернуть ее, когда она уже не будет нам нужна. Если мы попросим, мой приятель принесет нам и другие личные вещи. Книжка была при Франческе в момент взрыва. Поэтому она в таком состоянии.

Он имел в виду пятно крови на обложке. Крови моей матери. Первое свидетельство взрыва, которое мне было дано увидеть с момента моего приезда в Рим. Наверное, Тененти думал, что это зрелище пробудит во мне горестные воспоминания или вызовет отвращение. Сам он притрагивался к книжке кончиками пальцев, как будто одно прикосновение могло задним числом сделать его соучастником покушения.

Но я, наоборот, прикоснувшись к этой реликвии, испытал определенное облегчение. Смерть моей матери наконец материализовалась в реальность и уже не была просто новостью, напечатанной на пожелтевшей газетной бумаге в разделе «Криминальная хроника».

Я медленно крутил в руках записную книжку. Может быть, на этих страницах я найду объяснение всему. Вся лавина разрушенных судеб сведется к нескольким буквам, побледневшим от времени. Но, при всем любопытстве, от одной этой мысли меня словно парализовало. Прошла добрая минута, прежде чем я решился открыть книжку.

Я сразу же отыскал день убийства. Найти эту страницу оказалось нетрудно — там лежала фотография, сложенная вдвое. Копия той, что хранилась в обувной коробке отца. Теперь, после того, как я побывал на месте взрыва, она произвела на меня особое впечатление — у меня сжалось сердце.

Ничто в запечатленной на ней сцене не предвещало грядущую трагедию. Мои родители казались воплощением беззаботности и радости. Они обнимали друг друга за талию и смотрели в объектив, как будто перед ними открывалась целая жизнь, полная счастья. Даже Тененти не имел ничего общего с усталым человеком, сидевшим напротив меня.

В день смерти моя мать встречалась с двумя людьми. Сначала, в одиннадцать часов, с каким-то Лантаной. Еще через полчаса — с Марио Монти. В полдень взорвалась бомба. Старая добрая драма в трех актах.

В том, что чудовищная трагедия могла свестись к двум именам, нацарапанным в блокнотике, было что-то смехотворное. Если бы не смятение, буквально лишившее меня дара речи, я бы, наверное, улыбнулся.

Наконец, Тененти прервал молчание:

— Дальше искать не надо. При встрече Марио передал ей бомбу. Это очевидно.

— А это имя, Лантана, ты его слышал?

— Вот тут дело приобретает серьезный оборот. Очень серьезный.

— В каком плане?

— Во многих. Лантана, вернее, монсеньор Лантана возглавлял Администрацию по делам наследия Святого престола с тысяча девятьсот шестьдесят первого по тысяча девятьсот семьдесят восьмой год, если я не ошибаюсь. Он занимал очень важное место в иерархическом ряду Церкви. Можно сказать, находился в самом сердце системы. Через него проходили все дела, связанные с управлением движимым и недвижимым имуществом. Он полностью распоряжался всеми финансами Ватикана. Папы умирали и сменяли друг друга, а Лантана, все более могущественный и влиятельный, оставался на своем месте.

Тененти на несколько секунд замолчал. Казалось, он колеблется.

— Я удивился, увидев его имя в записной книжке Франчески, — продолжал он. — Лантана открыто демонстрировал отвращение, которое вызывали у него наши идеи. Он никогда не скрывал своих связей с самым консервативным крылом христианских демократов.

— Так почему же моя мать отправилась на встречу с ним?

— Понятия не имею. Явно не из-за сходства политических взглядов.

— Как ты думаешь, отец знал об этой встрече?

— Сомневаюсь. Если бы знал, то помешал бы ей. Я убежден, что она это сделала по собственной инициативе. И только не понимаю зачем.

— Чтобы обсудить какое-то перемирие? Полюбовно договориться?

— Нет, это не проходит. К моменту гибели Франческа занималась политикой не так активно. Ее связи с «Красной борьбой» ослабели, и это понятно — ведь она посвящала все больше времени своей журналистской деятельности. Ее карьера только начиналась. За несколько месяцев до взрыва ее взяли на работу в небольшой журнальчик, занимавшийся расследованиями. Она не могла позволить себе тратить силы на ночные собрания и бесконечные дискуссии. И кроме того, она много возилась с тобой. Луиджи в то время не особенно проявлял отцовские чувства. Надо сказать, что он занимался в основном тем...

— Что писал статейки и ездил по миру, пропагандируя свои идеи. Я знаю...

В моих словах прозвучала горечь. Отец никогда не любил распространяться на эту тему, но я понимал, что он не мог простить себе отсутствия в Риме в день взрыва. Всецело посвятив себя политической борьбе, он в конце концов забыл о существовании собственной семьи.

Моя мать страдала от того, что оказалась отодвинутой на второй план. Конечно, ей хотелось показать, что и она заслуживает его внимания. Вот почему она решила заниматься журналистскими расследованиями.

А он ничего не увидел, ничего не понял. Как же он мог оказаться таким слепцом?

Впрочем, если хорошенько подумать, не мне было учить его проницательности. Я ведь тоже не понял, что Наталии плохо. Я так и не догадался, какие раны оставило в ней прошлое. А ведь было достаточно просто открыть глаза.

Но разве я на самом деле хотел этого? Вернее: был ли я способен разделить хоть крохотную частицу своего существования с другим человеком? Не был ли я по самой своей природе законченным эгоистом, безразличным ко всем на свете?

Да, ни к чему хорошему я пока не пришел. Мне исполнилось тридцать лет, а у меня не было ни одного близкого человека. Я проводил вечера за просмотром DVD на экране домашнего кинотеатра и курением марихуаны. Я продавал (кое-как) картины, по большей части ничтожные, по баснословным ценам. Время от времени я спал с Лолой на диване в галерее, а потом получал каблуком по яйцам. Если я не валялся мертвецки пьяный у себя в квартире, то опустошал мини-бар в гостиничном номере и нажирался под поганые телепередачи.

Нет, я не мог научить ничему. И никого.