Пианист замедлил финал, прищурился, словно хотел лучше рассмотреть танцовщицу, повторил тему – тихо, аккуратно и, сделав паузу, взял последнюю ноту.

Главное – не фокусировать зрение, не позволять им вонзать в себя стрелы. Пусть все расплывается, изливается, как вода в сточную трубу. Люсия закрыла глаза и подумала о скорейшем пути к недосягаемости, но Дэвид уже целовал ее руки и вокруг нее не умолкали аплодисменты. Стало шумно. Кто-то рассыпался в похвалах.

Осмелев, она обвела взглядом присутствующих: бледный Пол, вцепившись в кожаные ручки кресла, смотрел на нее восхищенными глазами; Виктория еще более развеселилась; Ник и Джулия, нарочито не замечая всеобщего оживления по ее поводу, вели светскую беседу с доктором; Гарриет и Даниэла пускали густые клубы дыма и дарили друг другу многозначительные мины. Одиноко, все еще с полным бокалом, стояла у зашторенного окна Лиз. Люсия едва не встретилась с ней взглядом, потом удовлетворяла свое любопытство более осторожно. Как ни странно, Лиз не была ни рассерженной, ни возмущенной, ни обиженной. В уголках ее задумчивых глаз светилось счастье. Так смотрят страдальцы, избавившиеся от мучений и заметившие наконец рядом с собой закат над морем или что-нибудь столь же прекрасное. В этой женщине жила готовность ко всему, что только может преподнести действительность, и, главное, в ней жила надежда.

– Вы играли, как влюбленный мальчик, – услышала Люсия за своей спиной голос Джулии, – это и есть ваше лекарство от усталости души?

Дэвид ответил не сразу, и ответ его стал для Люсии, не участвовавшей в разговоре, не смевшей повернуться, но все слышавшей, настоящим победным кубком. Он процитировал старинную восточную танку:

Несколько дней прошли в каком-то волшебном, пьянящем забытьи. Трудно было поверить, что все это: и бессонные ночи в его просторной спальне с оконной рамой в форме солнца и бело-серой, упругой кроватью, и прогулки по ночному Лондону, который, несмотря на величину, кажется одной уютной, чисто убранной комнатой, и щемящее чувство вины при виде озадаченных ее ночными исчезновениями Филиппа и Эйприл – не сон. С ней еще никогда такого не бывало: она ощущала каждую частичку себя, ее вес, ее очертания. Дэвид настроил ее, как настраивают музыкальный инструмент. У него был безупречный слух.

Самое удивительное, куда-то бесследно исчезла Лиз. Люсия слышала от Дэвида что-то невнятное о ее намерении провести недели две у приятельницы в Орвике. Сначала девушка в каком-то, как она сама себе объясняла, мазохистском порыве интуитивно искала ее следы: забытую на туалетном столике помаду, полотенце с запахом женских духов. Но то ли благодаря стараниям Терезы, то ли по счастливому стечению обстоятельств, то ли по благосклонности судьбы ничто не напоминало ей о том, что у Дэвида есть жена и она живет в том же доме, что и он.

Одно сомнение одолевало Люсию: ей удавалось бывать только в левом крыле дома, где все было красиво и безжизненно, как в мебельных салонах. Может, если подняться по другой лестнице, в ту часть постройки, которая не окружена деревьями, можно увидеть что-нибудь совсем другое: обжитое, семейное…

Трижды Люсия входила в этот дом рука об руку с его величественным хозяином, и всякий раз дом казался ей совсем не таким, как накануне. Сначала – богатым, просторным и добрым, затем – угрюмым средневековым замком, а в последний раз – тревожным.

Во-первых, во дворе у фонтана они столкнулись нос к носу с Джулией. Строгая соседка не отреагировала на присутствие Люсии никак, словно девушка была пустым местом. В этом угадывалось не то презрение, не то чрезмерная тактичность. Кроме того, в окне второго этажа, там, где Люсия еще не побывала, подняты жалюзи и виднелся черный шкаф с распахнутыми дверцами. Вдруг Лиз решила оставить приятельницу и вернуться? Наконец, Тереза, обычно уходившая в этот час за продуктами, а потом, похлопав дверцей холодильника, – домой, на этот раз встретилась им в одной из проходных комнат. Она протирала какой-то пенящейся жидкостью стекла огромного, во всю стену, книжного шкафа. Тактичная домоправительница медленно и чинно поприветствовала Маковски, почти не поворачиваясь в его сторону, держа, как на весах, в одной руке – фиолетовый флакончик, в другой – тряпку, и предложила сварить кофе.

Люсия, к удивлению Дэвида, стремительно скрылась в следующей комнате. Она гордилась его вниманием, но глаза Лиз преследовали ее, не давали покоя. Будучи в полной уверенности, что Тереза не заметила ее, она испугалась, когда через полчаса Дэйв, поблагодарив прислугу за дверью кабинета, внес поднос с двумя большими чашками и хлебцами с чесноком и оливковым маслом. Последнее было откровенным издевательством над ее присутствием и ее происхождением.

– По-моему, очень милая шутка, – успокоил ее Дэвид. – Тереза заботливая и добрая. И у нее безупречный юмор. Она шутит с абсолютно серьезным лицом, настолько серьезным, что даже неловко смеяться.

«Возможно, я преувеличиваю все эти подробности, мне нравится преувеличивать, так интереснее. На самом деле я ничуть не стыжусь быть любовницей», – Люсия задумалась, чашка в ее руке дрогнула, и круглое, с крокодильим хвостом, кофейное пятно плюхнулось на белую кожу дивана.

Ей нравилось заниматься с Дэвидом любовью на широкой кровати, поставленной по диагонали на начищенном пестром паркете в пустынной спальне, но еще более – здесь, в кабинете, где диван приятно холодил ноги и спину и любые попытки переместиться сопровождались упругим скрипом его кожи. Над ними нависали полки с книгами, фотографиями лондонских окрестностей и забавными безделушками. Золоченые корешки были ее друзьями: они все видели, впитывали запахи, слышали разговоры, признания, дышали в унисон с влюбленными. Когда Дэвида отвлекали телефонные звонки (о эти помешанные на пунктуальности англичане!), она загадывала желание (всегда одно и то же: чтобы рай, однажды впустивший ее в свои врата, не исчез, не закрылся, не выбросил ее в прозаичное прошлое) и открывала страницы наугад. Особенно щедрым был маленький, темно-сиреневый том Малларме,[2] любимого ею со школьных лет.

Однажды они забрели в комнату, выходящую окнами во внутренний двор. Она была прозрачной, стеклянной. У самых ног стояли изрезанные рамой стволы платана и пушистые верхушки каких-то цветущих кустов. На коврике-циновке в черно-белую клетку располагались только несколько стульев с такими же шахматными спинками, черные подушки, компакт-проигрыватель и стопка дисков. Дэвид выбрал Листа, и легкость, чувственность полилась на них, заставляя не думать ни о чем, а только парить, парить, обретая невесомость друг в друге, открывая себя другому и миру, как эта комната открывает себя саду.

Его пряди, длинные, щедро посеребренные, ложились внизу ее живота легким, щекочущим облаком, и невозможно было поверить, что это те самые волосы, закрывающие наполовину его лицо от зрителей, раскачивающиеся над клавиатурой, подпрыгивающие при финальном поклоне. Она робко трогала их, чтобы убедиться в их реальности, но скоро жадные губы начинали требовательно касаться тайн ее тела, и она забывала обо всем на свете, кроме жгучего наслаждения. Это была не робкая, ребяческая любовь Тони, это было ненасытное, властное обладание. Вся, каждой каплей своей крови, каждым биением своего сердца, каждой случайной мыслью она принадлежала только ему, Дэвиду.

Люсия никогда не предполагала, что может настолько расслабиться, позволить себе все и обрести покой, ступив на зыбкую льдину любви. Дэвид научил ее отключать все чувства, кроме осязания, сосредоточиваться на каждом новом ощущении, которое дарит тело, и тем самым, нелепой телесной работой, возноситься духом. Ее ничто не страшило, ничто не огорчало, она была уверена в себе и в целесообразности того, что происходит.