Глава тринадцатая

1

Когда птица теряет птенца, она мечется, плачет, ищет и, не найдя, – утихает, прячется, молча горюет в своем гнезде…

Получив известие о самоубийстве сына, Циолковский уединился, выплакался и стал молчаливо собираться на похороны… А когда вернулся из Москвы, снова закрылся в своей комнате и никого не хотел видеть.

Варвара Евграфовна, напротив, легче чувствовала себя на людях, среди детей. Она плакала и горевала вместе с ними. Она хотела, чтоб и муж в эти тяжкие дни был с детьми. Так было бы легче переживать горе, но Циолковский выходил лишь к обеду, был мрачен и ни с кем не разговаривал.

Видя подавленное состояние мужа, Варвара. Евграфовна нет-нет и заглядывала к нему, садилась рядом, пыталась успокоить:

– Костенька, все мы убиты горем, все… Но нельзя же опускать руки, нельзя доходить до отчаяния… Ведь у нас на руках пятеро, и двое – совсем малыши. Подумай, что с ними станет, если, не дай бог, что случится с тобой…

– Да, да, я понимаю, Варенька, но мне легче, когда я один.

– Нет, нет, неправда. Я ведь вижу и чувствую: ты казнишь себя, истязаешь… хочешь всю вину взвалить на себя.

– Да, я и виноват. Очень виноват… Мало уделял внимания сыну. Игнаша был очень впечатлителен. Угнетен несправедливостью, произволом властей, а я не предостерег…

– Вся молодежь сейчас такая. Тут не твоя вина, Костя. Сколько случаев-то подобных… А вот у Стрешневых Коля – в тюрьму попал… вернется ли, нет – неизвестно… У всех горе. Такая уж жизнь. Нельзя убиваться. Ты сам говорил, что надо беречь силы для борьбы.

– Разве я говорил это?

– Говорил… и не раз говорил…

Циолковский задумался.

И надо же, чтоб это несчастье случилось именно сейчас, когда он заканчивал обдумывание самой главной работы своей жизни… Если бы он был суеверным, то подумал бы, что тут действуют злые силы. Что именно они нанесли этот тяжкий сокрушающий удар…

– Надо бы отдохнуть тебе, Костя. Хоть на время отложить свои работы. Я в церкви была, молилась за упокой души бедного Игнаши… Батюшка беседовал со мной.

– Что он сказал тебе? – насторожился Циолковский.

– Говорил, что бог наказал нас за твое еретичество… Да, за то, что отрицаешь религию и хочешь лететь на небо… Уж лучше бы ты что другое изобретал…

– Варя! Да как же ты могла слушать эти бредни? – негодующе закричал Циолковский.

– Я не хотела, он сам подошел ко мне. Ведь он был другом отца…

– Все, все против меня! Даже жена и дети. – Циолковский вскочил и стал нервно ходить из угла в угол.

– Костенька, родной, – взмолилась жена, – я никогда больше не буду с ним говорить.

– Не буду… ты должна понять, что наука и религия – непримиримы! Что я до самой смерти стану бороться за свои идеи, и никто, никакие силы не смогут заставить меня отказаться от этих идей.

– Костенька, да разве я против…

– Ты должна знать, Варюша, что великие открытия не обходятся без жертв. Если б я не был отдан науке, я бы больше уделял внимания Игнатику. И может быть, уберег его… Все это ужасно!.. Но иначе нельзя. Надо отдаваться науке целиком. Только тогда можно чего-то добиться. Пусть я принесу себя в жертву, но я не брошу своих поисков. И если мне не удастся создать проект ракеты, другие люди подхватят мои идеи и осуществят мои мечты.

– Костя, да что ты говоришь? – заплакала жена. – Неужели тебе не жалко нас? Неужели мало гибели одного Нгнатика? Или рехнулся ты совсем?

– А что я сказал? Чего ты разревелась? Я сказал лишь, что не откажусь от своей идеи!

– Ты же сказал, что загубишь себя. Принесешь себя в жертву.

– Ну, ну, Варюша, успокойся. Ты не так меня поняла… Я не собираюсь умирать. Я собираюсь бороться! Гибель Игнаши тяжела… Я ослаб. Помоги же мне окрепнуть, и тогда я снова возьмусь за дела. Ты всегда была мне надежной опорой.

– Костенька, я за тем и пришла. Обопрись на меня, голубчик, и опять пойдем вместе по трудной дороге жизни. А сейчас – к детям! К детям! Их ободрить надо. Будь поласковей с ними, ты же отец…

2

Понимая, что нужно держаться стойко и показывать детям пример самообладания, Циолковский заставлял себя быть спокойным, но никак не мог обрести покоя душевного. А без душевного покоя – немыслимо творчество!

Только много месяцев спустя Циолковский стал понемногу смиряться с утратой и опять вернулся к раздумьям о ракете.

Пересмотрев старые наброски с расчетами, он после обеда уходил в лес и там, блуждая по глухим просекам, заново продумывал главные принципы устройства ракеты.

Он брал с собой старую клеенчатую тетрадь и, присев где-нибудь на пне, делал наброски, подсчитывал, составлял уравнения и формулы.

Работы по изучению сопротивления воздуха, которые он проводил с помощью воздуходувки, очень пригодились. Теперь он знал и мог рассчитать, как будет вести себя ракета, преодолевая сопротивление атмосферы, и как она полетит в безвоздушном пространстве. В свое время он много думал и писал о силе земного тяготения. И сейчас, мысленно представляя полет ракеты, он особенно тщательно рассчитывал, как ракета может преодолеть силу земного притяжения (силу тяжести). Он рассматривал прямое, вертикальное поднятие и полеты под углом (наклонные), а также – горизонтальные…

Когда клеенчатая тетрадь была исписана, испещрена множеством вычислений, Циолковский решил, что настало время сесть за писание статьи.

План этой статьи созрел и скомпоновался во время загородных прогулок.

Зимними ночами, когда все вокруг замирало, Циолковский запирался в своей комнате, доставал заветную тетрадь и садился к столу. Ему казалось, что статья будет написана единым махом, как писались многие другие статьи. Он начинал с заглавия, но тут же зачеркивал его, писал другое, третье и оставался недоволен… Тогда вместо заглавия он ставил три вопросительных знака и принимался писать текст статьи. Однако, перечитав написанное, недовольно хмурился.

«Нельзя так с места в карьер! Читатели не поймут. Нужно их постепенно ввести в курс дела, заинтересовать. Я же рассчитываю на широкую публику…» Он сердился, рвал написанное и начинал все сначала…

Так продолжалось довольно долго. Статья не давалась…

Однажды, просидев до полуночи, он перечитал написанное, порвал, сердито бросил в корзинку. «Проклятие! Как будто я только начинаю писать. Ничего не получается. Или я до предела переутомлен, или еще не совсем продумал схему устройства ракеты… А может быть, просто нет вдохновения?.. Что? Ведь без вдохновения невозможно творчество…»

Циолковский устраивал короткий отдых – по поскольку вечеров не заглядывал в клеенчатую тетрадь, бродил по сонной Калуге. Потом с прежней горячностью вновь брался за перо и опять рвал написанное…

Хмурые метельные дни неожиданно сменились ясными, солнечными. Зажурчали, зазвенели ручьи, над проснувшимися, дышащими испариной, полями зазвучали веселые песни жаворонков. Эта светлая пора обновления земли всегда радовала Циолковского, рождала жажду деятельности.

Как-то вечером, покачавшись вместе с ребятами на качелях, он пришел в свою комнату раскрасневшийся, возбужденный. Ему хотелось тесать, строгать, пилить. «Пойду, сделаю за воротами новую скамеечку», – подумал он и стал искать глазами ящик с инструментами, который всегда стоял под верстаком. Но ящика не было на месте, а около стола лежала толстая клеенчатая тетрадь.

«Неужели? Конечно, она, – сказал сам себе Циолковский, листая испещренные цифрами страницы, – значит, я по рассеянности сунул ее мимо ящика…»

Просмотрев первые страницы, он взял лист чистой бумаги и, присев к столу, размашисто написал: «Исследования мировых пространств реактивными приборами». Подумал… и подчеркнул написанное жирной чертой.

«Пусть будет так! Может быть, чересчур громогласно, зато броско. Такое название сразу привлечет к себе внимание. А это – главное! Мне надо возбудить интерес ученых и читающей публики самой идеей. Если это удастся – успех будет обеспечен!..»