Отчаянно примитивная история, но иногда именно такие примитивные истории на всю жизнь западают в голову, тогда как многие умные мысли испаряются без следа. Не знаю, в чем тут дело — в нашей собственной тупости или в том, что мудрые мысли нередко преподносятся в слишком уж скучной форме, но факт остается фактом. И, возможно, этот факт явился одной из причин, которые привели меня в Алжир.

Я решил отправиться в Касбу на следующий же день. Но перед этим следовало зайти в редакцию «Альже репюбликен»— единственной прогрессивной газеты в этом городе. Рекомендательное письмо, которое я привез из Парижа, привело меня в кабинет главного редактора — Анри Аллега. Это был человек невысокого роста и хрупкого телосложения. Мог ли я тогда предвидеть, что этому хрупкому человеку суждено вынести страшнейшие пытки и написать «Допрос»— самую обличительную книгу во всей публицистике послевоенной Франции. Эта небольшая книга с беспощадной точностью повествует о невообразимо жестоких истязаниях, которым власти цивилизованной Франции подвергали алжирских патриотов. После этой книги, которую нельзя читать без содрогания и которая для того и была написана, чтобы вызывать содрогание, французы уже не могли утверждать, будто не знают о том, что творится в подвалах полиции, подобно тому как немцы в свое время говорили, будто не знали, что представляет собой Освенцим.

Но «Допрос»— это будет позже. А в то солнечное утро Аллег сидел в своем тихом кабинете и старательно отвечал на вопросы, которыми я его засыпал. Под конец нашей беседы, поняв, что я никого в городе не знаю, он сказал:

— Я могу связать вас с человеком, который поводит вас, покажет… Один молодой журналист… Знает Алжир как свои пять пальцев.

Молодой журналист работал в соседней комнате и сразу же предложил свои услуги.

— Что вы хотите увидеть в первую очередь?

— Касбу.

— Тогда подождите, пока я разделаюсь с гранками, или, если хотите, спуститесь вниз в кафе…

— Не беспокойтесь, — самоуверенно проговорил я. — Я справлюсь и сам. У меня есть карта…

— Карта? Карта Касбы?

Я вынул из кармана «Голубой путеводитель», неизменный спутник всякого туриста, и разложил карту на столе.

— Вот, смотрите!

— Нет, это вы смотрите! — журналист улыбнулся и ткнул пальцем в широкое пространство, обозначенное словом «Касба». Это было чистое, белое пятно, лишь кое-где пересеченное извилистыми линиями безымянных улиц.

Итак, пришлось нам пойти вместе. Но пока мы собрались, небо снова нахмурилось, полил дождь. Мы сели в такси, поднялись на самый верх каменистых холмов, въехали в массивные каменные ворота — остаток древних укреплений — и отпустили машину. Отсюда начиналась Касба.

Мы свернули в узкую пологую улочку. Перед низкими, темными входами сидели или стояли, привалившись к стене, увядшие, расплывшиеся женщины с безобразно накрашенными лицами. Это был «Картье резерве» — квартал проституток. Некоторые из них бесстыже зазывали нас, другие только провожали пустым, ничего не выражающим взглядом. Мы свернули в другую улочку, потом в третью. И всюду те же одутловатые нарумяненные лица, скривившиеся в бесстыдных гримасах или же застывшие в мрачном безразличии.

Я потерял представление о том, в каком направлении мы движемся. Мы шли не по улицам, а по узким, извилистым каменным коридорам. Сырые черно-серые здания наверху почти сливались, иногда соединенные общими сводами, иногда чуть раздвинутые, чтобы дать место крутой каменной лестнице, где толпились продавцы воды с медными бидонами, закутанные в пожухлые покрывала женщины, стайки полуголой детворы. По самой середине улочек текли грязные потоки. Грязь, казалось, навечно пропитала и стены, и воздух, и даже струи дождя, которые продолжали стекать с крыш.

После долгих блужданий мой спутник остановился возле низкого полуобвалившегося здания, обменялся несколькими словами с пожилой женщиной, сидевшей у двери, и обернулся ко мне:

— Хотите, зайдем к одному приятелю?

Пока мы поднимались по узкой лестнице, я не мог отделаться от чувства, что иду на встречу с Пепе ле Мокко или еще с кем-то в том же роде. Однако человек, который вышел нам навстречу и ввел в маленькую, плохо освещенную комнатку, не имел ничего общего с романтическим обликом Шарля Буайе. Трудно было сказать, какого возраста этот алжирец, но признаки тяжелой болезни были налицо: бледная, с желтоватым оттенком кожа, глаза лихорадочно блестят…

Асур — как мне представили хозяина — усадил нас в тесной своей каморке и сразу принялся расспрашивать о последних новостях. Разговор, который они вели с журналистом, явился для меня как бы продолжением моей беседы с Аллегом. Но, слушая их, я невольно думал о том, что пройду и через этот дом, как через столько других, ничего толком не узнав о трагедии его обитателя.

У алжирца были резкие, нервные жесты и острый язык. Он говорил о произволе властей как человек, ко всему привыкший, — не с озлоблением, а с горькой иронией. И когда я осмеливался о чем-нибудь спросить, он вместо ответа рассказывал какую-нибудь историю, полную мрачного юмора.

— Но ведь выборы все же существуют? — спросил я в какую-то минуту.

— Существуют, — кивком подтвердил Асур. — На последних я был назначен уполномоченным и добросовестно пошел на избирательный пункт с самого утра. Местные власти торжественно восседали рядом с урной. «Выборы закончены!»— сообщил мне председатель. «То есть как закончены? — возразил я. — Сейчас только семь утра». — «Ошибаетесь, сейчас семь вечера», — сказал он. И для подтверждения обратился к своему соседу, мэру города: «А ты что скажешь?» Тот вынул часы, внимательно посмотрел на циферблат и с важностью подтвердил: «Совершенно верно, ровно семь вечера».

Асур рассказал еще несколько аналогичных случаев, но о себе говорить не захотел — вернее, говорил крайне лаконично и сухо: да, действительно, он окончил университет, но только для того, чтобы более умело вести борьбу против европейцев; в компартию вступил очень поздно, тоже из-за ненависти к европейцам; учительствовал некоторое время, точнее — пока не уволили. Теперь? Ну, теперь он на такой работе, с которой уволить невозможно.

— Но и на этой он пробудет недолго, — заметил мой спутник, когда мы вышли на улицу. — Не уверен, что он вообще дотянет до лета.

Прогулка по городу продолжалась и на следующий день. Машина скользила по мокрому асфальту дороги. Сбоку темно-зеленой стеной высились колышимые ветром тропические сады. Сквозь отполированные дождем пальмовые листья мелькали широкие каменные террасы, красные и желтые парусиновые козырьки от солнца, сахарно-белые мавританские купола. То были виллы французских богачей. Лакей в полосатом жилете и с раскрытым зонтом сосредоточенно прогуливал двух коричневых низкорослых собак с провисающими до земли ушами. Дождь — не дождь, а господские собаки должны получить утреннюю порцию чистого воздуха.

Такси свернуло с главного шоссе, спустилось по крутому склону и вдруг затормозило. Мы с журналистом пересекли поросший травой пустырь, дошли до края глубокого рва, и нашим глазам предстало диковинное зрелище.

Далеко впереди, над синевой залива, торжественным амфитеатром поднимались многоэтажные белые здания европейского города. Ниже вились портовые улицы с доками и мрачными промышленными строениями. А под ногами у нас спускалось вниз похожее на огромный грязный желоб уродливое селение — тысячи хибар из ржавых бочек, ящиков, истлевшего тряпья и картона. Это был бидонвиль Махиеддин.

— Осторожней, не поскользнитесь, — предупредил мой спутник, когда мы двинулись по крутой улочке вниз.

Предупреждение было своевременным. «Улица» представляла собой скользкий глиняный лоток, по которому бежали дождевые потоки. Мы поравнялись с ржаво-коричневыми жилищами этого поселка — невообразимо жалкими лачугами, часто ниже человеческого роста.

То прямо по воде, то скользя по вязкой грязи, мы все же достигли нижнего края бидонвиля. Если сверху вид этого поселка был неприятен, то со дна кратера — просто страшен. Вокруг нас громоздились одна на другую сотни зловонных берлог Махиеддина. День под сеткой дождя был сумеречно-желтым, ветер звенел и стучал ржавыми листами железа, от нагретой солнцем грязи вздымались мутные белесые испарения, а по узким проходам между лачугами брели, оступаясь и скользя, оборванные люди с землисто-серыми неподвижными лицами.