— Господа! О таком хамстве, как эти вонючие бомбы, стыдно даже слушать, тем более — говорить! — крикнул, поднявшись из-за стола, явно чахоточный, румяный и тощий блондин в очках, сидевший с друзьями в другом углу.

— Позор хулиганам! — мощным басом возгласил второй студент от того же стола. — Да здравствует наука!

— Идиоты! Спор же идет об исключенных коллегах! Необходима общая солидарность, — поддержал Федю Рощина задорный рязанец Мишка, новый знакомый его по вагону.

— Обожрались марксятины с хреном и публично отрыгивают сероводородом! — перебив рязанца, кричал очкастый блондин. — Забастовка не студенческий метод! Мы живем здесь голодные, чтобы учиться, а не затем, чтобы бастовать. Коллеги, я вас умоляю! Не поддавайтесь политиканам и демагогам! Не нарушайте занятий в Москве! Не навлекайте несчастий на alma mater![9]

Поднялся общий шум, отдельные возгласы терялись во множестве спорящих голосов. Явно образовалось два лагеря. Нет, здесь не было маменькиных сынков, «белоподкладочников». Им нечего было делать в столовке с семикопеечными обедами. Обе спорящих группы состояли, из бедноты, из молодежи, которая стремилась учиться, несмотря на то, что ютилась она подчас втроём-вчетвером в крохотной сырой комнатушке и ходила в сапогах без подметок или в штиблетах без носков, в залатанных тужурках и брюках… Дети мелких чиновников, врачей, учителей, сыновья крестьян и всяческие «кухаркины дети» составляли оба враждебных лагеря.

— Господа! Подумайте сами: забастовка не студенческий метод борьбы! — перекричав все голоса, заключил блондин.

— Господин в очках вообще предпочитает не борьбу, а мольбу! — с насмешкой воскликнул задорный рязанец.

— Вы безобразники и демагоги! — откликнулись из группы блондина, который явно был среди своих вожаком.

— Жандармы! Щпики! Прохвосты! Предатели товарищества! — шумела им противная сторона.

— Политиканы! Долой политику из науки! — кричали «академисты», как называли себя противники забастовок.

Обеды были забыты. Все вскочили из-за столов и ощетинились, стоя стена на стену.

— Коллеги! Киевский, Харьковский и Петербургский университеты ждут нашей поддержки. В единении сила, товарищи! Москвичи не будут предателями! — крикнул Федя.

— Не превращайте храм науки в Хитров рынок! Не позволяйте выскочкам делать на вас карьеру вождишек! — вопил дьяконским басом кряжистый, крестьянского вида студент из группы «академистов».

— Заткнитесь, отец дьякон, не оскорбляйте наш слух и не портите воздух! Здесь столовая, а не нужник! — крикнул Мишка-рязанец.

— А ну, братцы, я тяпну его по башке табуреткой? Пустите-ка, братцы! Вношу предложение! — грозно окая, сказал один из волжан, не менее рослый, широкоплечий малый, чем его басистый противник. Раздвигая грудью толпу, он действительно с табуреткой в руках пробирался к вожакам «академистов». — Вношу предложение: пошли вон отсюда, поганые человеки! — сказал он внушительно.

— Пошли вон отсюда! — подхватили вокруг, и стало ясно, что сторонников забастовки все-таки большинство.

— Коспода, я прошу вас, прошу вас! — умоляюще бормотал хозяин столовки, немец во фраке, простирая руки то к одной, то к другой группе. — Не звать же полицию, коспода!

Группа «антиполитиков» попятилась к выходу, избегая драки.

— Все равно вы нас не заставите бастовать! Все равно мы будем учиться! — крикнул блондин почти на пороге.

— Вот мы вас и будем учить! — солидно «согласился» волжанин, ставя на место свою табуретку.

И когда вся группа «академистов», покинув столовку, вышла на улицу, здесь сам по себе возник, как песня единства, студенческий старый гимн:

Назавтра, одиннадцатого января, в канун Татьянина дня, было опубликовано правительственное сообщение об отдаче в солдаты ста семидесяти двух киевских и сорока петербургских исключенных студентов. За возвращение их в университеты и шла студенческая стачечная борьба в. Киеве, Харькове и Петербурге. Господин министр просвещения Боголепов, с благословения царя, ответил на забастовки и сходки студентов вот этим новым ударом.

Обычно в Татьянин день, как и под Новый год, весь вечер и ночь по улицам раздавались смех, шутки. Молодежь сходилась на вечера и вечеринки, собиралась у любимых профессоров, по студенческим квартирам, в трактирах; толпами шли из театров, громко читали стихи, невзирая на мороз, не расходились почти до утра, пели песни. В этот праздник педеля и полиция снисходительней относились к веселому, не по сезону зеленому шуму, которым завершались студенческие «святки».

На этот раз Татьянин день проходил в мрачной растерянности. Университет был полон народу, но лекции никто» не мог слушать. В коридорах висел взволнованный гул. Педеля сновали, прислушиваясь к студентам, но каждый разговор прерывался возгласом: «Собака!», «Ищейка!», «Пёс!», «Жучка!» — и все умолкало. После лекций студенты долго не покидали аудиторий и коридоров: несмотря на мороз, задерживались в университетском дворе, втягивая головы в плечи, ежась в негреющих воротниках, притопывая протертыми подошвами по хрустевшему снегу, продолжали возбужденно обмениваться впечатлениями от неожиданной выходки правительства.

В тесной комнате Аночки Лихаревой вечером Татьянина дня сошлись одиннадцать человек представителей пяти студенческих землячеств. Под веселые тосты и пение они договорились о том, что протестовать против сдачи студентов в солдаты следует посредством всеобщей студенческой забастовки. Решили обсудить это предложение по своим землячествам и снова сойтись для окончательного решения. Чтобы не было множества людей, постановили от каждого землячества прислать по одному представителю…

Снова собрались у Аночки спустя три-четыре дня. На этот раз двенадцать человек представляло одиннадцать разных землячеств.

— Заседание Исполнительного комитета объединенных землячеств объявляю открытым, — торжественно произнёс Федя.

Это прозвучало так значительно, что у собравшихся захватило дыхание и все на несколько секунд приумолкли. «Исполнительный комитет»! — большинство из них и не думало, что они представляют собой такую солидную организацию.

— По обычаю и для порядка нам надо выбрать председателя, — сказал Федя.

— И секретаря, — подсказал кто-то.

Аночка не успела опомниться, как перед ней очутились бумага и карандаш для секретарства, а Федя уже говорил:

— Просим секретаря записать повестку дня. Первое — созыв общемосковской студенческой сходки. Второе — выпуск воззвания от Исполнительного комитета объединённых землячеств…

Аночка в волнении торопливо записывала всё, что говорилось…

Во время заседания дважды раздался в прихожей звонок, тогда поспешно всем наливали в рюмки вино, чтобы представить нейтральную вечеринку, Федя запевал «Коробейников», а Аночка убегала на кухню со своим протоколом. Но выяснилось, что первый раз возвратился хозяин квартиры, а во второй раз звонил почтальон. Обсуждение продолжалось.

Аночка записывала, как на лекции, всё, что говорили товарищи: что борьба студенчества неотъемлема от политической борьбы рабочего класса, что не может быть университетской свободы в тюремной империи, что решительный, единодушный отпор ударам реакции — это единственный путь честной студенческой молодежи, что вообще забастовка — единственное средство к победе, что не может быть свободы «академической» без политической свободы.

Расходились осторожно, поодиночке и по двое, в руках у Аночки остался написанный ею же протокол — единственный след их собрания и доказательство реального существования Исполнительного комитета объединенных землячеств.

Аночка, второпях провожая товарищей, не спросила, куда ей девать протокол, что с ним делать, и теперь не смогла бы уснуть, если бы этот документ остался в ее комнате. Наконец догадалась: скатав его в трубочку, она положила его в пустую молочную «чичкинскую» бутылку с резиновой пробкой и вышла.