Володя нащупал свою шинель, в темноте разыскал фуражку, вышел в сени, во двор, поколебался — подумал, что у ворот караулят, и повернул «на зады», чтобы перелезть через забор на соседнюю улицу, когда из-за угла дома на него вдруг шагнул полицейский.

— Ни с места! Стой! — крикнул он. — Иди назад в дом. Эй, Квашин, зеваешь!

Другой полицейский подскочил от ворот.

— Ты откуда взялся? Ну-ка, в дом! — зыкнул он.

— Какое вы право имеете «тыкать»? Что значит «ты»?! — воскликнул Володя, тут же подумав, что было много умнее оставаться со всеми, а не бежать.

— Идите, сударь, идите, вам там объяснят, заходите в домик, не бойтесь! — переменил тон городовой, впрочем, довольно бесцеремонно подталкивая его на крыльцо. — Ваше благородье, вот господин гимназист пытались скрыться, — сказал он приставу, войдя в комнату.

— Что значит «скрыться»?! Я попрощался со всеми, пошел домой, и вдруг меня кто-то грубо хватает, кричит мне «ты», будто вору!.. — возмущенно протестовал Володя.

— Ваше благородье, они не на улицу шли, а задами, — докладывал городовой.

— Ваши документы, господин гимназист! — потребовал пристав. — Как вам не совестно: образованный человек — в компании пьяных мастеровых! Революцию сочиняете с ними? Чего-с?

— Во-первых, тут, господин полицейский пристав, нет пьяных, во-вторых, господин Ютанин, хозяин этого дома, мой крестный и помогал мне всю жизнь получать это самое образование, а в-третьих, господин полицейский пристав, революция — дело не вашего ума, для того есть умные люди в жандармском управлении. Кто вам дал право так разговаривать? — перешёл к нападению Володя. — В какой инструкции сказано, что вам полагается болтать на такие темы?! О каких таких «революциях» вам поручили тут проповедовать?!

— Предъявите документы. Мне придется вас задержать, — с чувством собственной власти отчеканил пристав. — Мне было поручено произвести только обыск, а если вам так уж желательно поговорить с теми, «умными» в управлении, то, будьте любезны, я вас представлю туда, — ядовито добавил он. — Колодин, стань возле них, никуда не пускать, — приказал он городовому. — А вы, господин гимназист, присядьте на стульчик, пока мы с делами покончим…

Володя сумрачно сел, поняв, что потерпел поражение.

— И кто это выдумал, господа, в такой вечер людей отрывать от веселья, какие-то обыски! — хмельным и печальным голосом говорил хозяин. — Новый век наступает, люди должны возноситься к миру, а тут неприятности… Напрасно вы говорите, что пьяные. Никого пьяных нет, а собрались повеселиться — кто же возбраняет!.. И крестник мой тоже…

— Господи, сроду не было сраму такого, чтоб искали, как чисто в каком воровском доме! — причитала хозяйка. — Да что вам у нас искать?! Папаша, хоть бы вы сказали! — обратилась она к отцу.

Но весовщик убито молчал. Ему уже мерещилось, что завтра о нем сообщат начальнику станции и он будет уволен, а сил уже нет, чтобы по-прежнему таскать на горбу корзины и сундуки. Сына его, Степана, сошлют на каторгу, а он будет вынужден стоять с протянутой рукой… Он думал, что, может быть, сказать приставу, что Илья так, сам по себе, играл запрещенную песню и пел он один, никто его не просил, даже все останавливали… Ведь вот же принес черт кого-то подслушать, когда Илюшка завел эту музыку!..

Словно только заметив ошеломленную Лушу, пристав обратился к ней:

— Полюбуйтесь сами, Лукерья Фсшинишна, в какой вы «благородной» компании. Предписание на обыск дают не напрасно. Начальство знает-с, куда посылать! Что скажет мадам баронесса, начальница вашей гимназии, как узнает, что вы тут плясали с пьяными?! А вас приглашали в хороший дом, между прочим-с! Извольте одеться, уйти. Хорошев, проводишь барышню до дому, чтобы никто не обидел, да живо сюда назад, — послал он городового. — Обижаться на провожатого не извольте, для вашей же безопасности: пьяных на улице много, — любезно добавил он Луше.

— Нет, нет, я одна… Не надо, не надо, не надо!.. — растерянно лепетала бедная девушка, впрочем, покорно надевая пальто, которое пристав собственноручно ей подал.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Снежный занос в горах на железной дороге предполагалось расчистить и движение поездов возобновить не ранее полдня второго января.

Саша, с сознанием собственной правоты, рассказал доктору Баграмову о случившемся в гимназии.

Его одноклассник Землянов неосторожно попался инспектору за чтением «Письма Белинского к Гоголю». Землянов не выдал, у кого он достал список. Инспектор пригрозил ему исключением. Тогда учившийся с ними в одном классе сын вице-губернатора Трубачевский заявил, что считает подлым молчать, и сообщил, что видел, от кого получил Землянов запретное «Письмо». Вызванный в кабинет директора виновник не отрекся. Из гимназии исключили обоих.

Возбуждены были все гимназисты. А Саша нарисовал карикатуру с изображением Трубачевского и кратким воззванием: «Иуде бойкот!» Перед началом уроков он наклеил картинку в коридоре гимназии. Отвергнутый всеми Трубачевский сбежал с уроков домой.

На следующий день, перед общей молитвой в актовом зале, директор вызвал на добровольное признание автора карикатуры. Саша признался и был также исключён!

Баграмов не стал укорять подростка. Он видел, что Саша больше всего испытывает неловкость перед ним, который готовил его в гимназию, уговаривал Рощиных поселить его в своем доме, ручаясь за его поведение, и каждый раз при наездах в город по-родительски посещал гимназию, а в тех нескольких случаях, когда Сашу не освобождали от платы за ученье, вместе с Рощиным вносил за него деньги…

Зная, как будет плакать из-за его исключения мать, представляя себе, что он потеряет в селе общее уважение сверстников, понимая, как огорчает Ивана Петровича, Саша все-таки чувствовал себя правым в отношении Трубачевского.

— Сходим с утра к директору вместе, — сказал Баграмов, когда выяснилось, что первого января они уехать не могут.

У Саши радостно дрогнуло сердце. Он ждал за свою карикатуру снижения отметки по поведению в четверти, но исключения не ожидал никак. Прохладное отношение Рощиных к вопросу о его исключении заставило Сашу почти примириться со своею судьбой. Правда, в эти последние дни Саша старался настроить себя на то, чтобы гордо отвергнуть надежду на возвращение в гимназию.

Когда после директорского несправедливого приказа, растерянный и одинокий, Саша один вышел на морозную улицу и медленно побрел в городской сад, едва сдерживая давившие слезы, его догнал Володя Шевцов. Узнав о Сашином исключении, он покинул уроки в гимназии, чтобы подбодрить и успокоить его.

Стараясь не сойти на тон утешения, а держаться с Сашей по-взрослому, Володя рассказал ему о том, что в течение многих лет министерство просвещения ставит рогатки в получении образования таким вот «кухаркиным детям», какими были и Володя и Саша.

«Нам не приходится ждать пощады от них, — строго говорил Щевцов, — и гимназия не единственный путь к тому, чтобы быть полезным и нужным людям». Он привел в пример Шаляпина, Максима Горького.

Володя достиг своего, успокоил Сашу, даже уверил его, что не следует унижать свое человеческое достоинство перед теми, кто только и ждет, чтобы ты смирился и растоптал свои принципы.

И Саша все эти несколько дней жил сознанием своей твердой, неподатливой принципиальности. Конечно, он не пошел бы сам в гимназию просить прощения у директора. Но предложение доктора сходить вместе все-таки обрадовало его.

После полудня Саша отправился на каток. Едва он вышел на лед, как со всех сторон помчались к нему гимназисты.

— Егоров! Ну как дела? Не горюй! Сдашь экстерном! — сыпались сочувственные возгласы.

— Трубачевский в именье уехал на все вакации, а приедет, уж мы ему развлеченье устроим!

— Наплачется, сволота, скотина! — обещали гимназисты.

Саша был горд почувствовать себя центром внимания, почти героем, «невольником чести». Он стал сомневаться, стоит ли идти к директору, который потребует извинения. У кого? Саша тут же решил про себя, что у директора еще можно попросить извинения — черт с ним! Но извиняться перед Трубачевским — ни за что!..