То, чем они там занялись, можно было поделывать и в номере гостиницы, и в деловом кабинете, и в авто, и просто на природе. Работать на переговорах приходилось по 10–12 часов — и все бок о бок. Возвращаться в отель хотелось не всегда. К тому же неизменно оставалась опасность, что номер напичкан «жучками». Сотрудники посольства чистили номера от подслушивающих устройств едва ли не раз в сутки. Но появлялись все новые и новые. В XXI веке обновление на рынке шпионской техники происходило чуть ли не каждые полгода, так что защититься от какой-нибудь новой модели стало практически невозможно. Так что Пушкин давно взял за правило ничего важного в отеле не предпринимать и ни о чём значительном не говорить. То, что происходило между ним и Мариной, было и важным, и значительным. А яхта совсем другое дело — она безусловно и беззаботно отрезала их от внешнего мира, от всего, что мешало им столько лет.
Через пару часов в дверь деликатно постучал стюард, чтобы напомнить об обеде. Трапезничали на корме вместе с капитаном. Вид, открывавшийся с борта, соперничал с полотнами Айвазовского: легкие, в стиле барокко волны будто играли друг с другом и с чайками, наслаждаясь чистотой лазурного неба. Потом бросили якорь и купались. Затем просто выпивали, ловили рыбу и загорали — то есть предавались обычным для всех выходящих на яхтах туристов занятиям. Но Пушкину они казались исполненными тайного смысла, словно что-то очень важное должно произойти вот-вот, с минуты на минуту этой безгрешной лени.
Марина после двух-трех коктейлей превратилась в поклонницу солнечных ванн топлесс. Хотя красный шнурок, которым она до того прикрывалась, и трудно было причислить к одежде, он все же создавал иллюзию ненаготы. Темпераментный капитан, и раньше украдкой разглядывавший изгибы Марининой фигуры, узрев её безупречную грудь, от избытка нахлынувших чувств затянул итальянские арии. Когда Марина начала подбадривать его аплодисментами, капитан и вовсе перестал отводить от нее взгляд, а на Пушкина накатил такой прилив ревности, что он отвернулся от Марины и начал вглядываться в размытую линию горизонта. Просто поразительно, как прежние чувства и эмоции могут мгновенно всплывать из глубин сознания, стоит их чуть расшевелить. Вот так, под итальянскую классику, и прошел последний день их блаженства.
Ужинали дневным уловом — особым образом приготовленный тунец под белое чилийское вино был уничтожен в полчаса без остатка. Стюард подал мате.
Петр и Марина, не прикасаясь друг к другу (каждое прикосновение было чревато взрывом, оба это чувствовали наверняка), расположились на тёплой крыше кабины, чтобы любоваться закатом и диким островком, у которого капитан бросил якорь на ночь. Закат дарил столь замысловатые и тропически яркие, затмевавшие даже роскошь радуги картины, что Петр с Мариной, зачарованные, застыли с широко раскрытыми глазами, затаив дыхание. Дикий островок тактично оттенял своей неподвижностью симфонию моря и небосвода. Вышколенная на романтических круизах и все повидавшая команда незаметно оставила парочку.
Фейерверк заката становился все более матовым, и вот Марина прикоснулась к его накачанному торсу нежными губами…
Когда Петр вновь стал замечать окружающий мир — ночь и её таинственные звуки: шелест волн, загадочные переклички фауны дикого острова, — он завернул Марину в парео и прижал к себе как драгоценный солнечный подарок минувшего дня в этой чужой влажной ночи. Им все казалось, что в глубине океана кто-то вздыхает протяжно и печально, а звезды придвигаются все ближе к коже — до зябких покалываний. Они больше никуда не спешили, ни от кого не убегали. Пушкин думал: теперь все и навсегда будет хорошо, больше не надо ничего решать. Ясность полная. Еще два дня назад он говорил себе: полковник, остановись, подумай — что ты делаешь? А теперь думать не надо — поздно. Это его женщина («ах, какая женщина!») — тёплая, нежная, грешная, — его родненькая, со всеми укромными, сладкими уголочками.
Почему-то, говоря о женщинах, большинство мужчин отмечает одну-две черты их облика. Пушкин же гурманствовал — его завораживали шифон ее голоса, мочки ушей, поворот шеи, взмах кисти, непредсказуемость реплик и утонченность лодыжек, скрещенные острые коленки и рассыпающиеся по плечам шелковые ароматные волосы, прищур ироничных глаз, эрудиция и предвещающее сюрпризы молчание. Неудивительно, что такой женщине капитан весь репертуар «Ла Скала» перепел, едва глотку не сорвал.
Марина шевельнулась, по-детски зевнула, высвободила руку и осторожно провела ноготком по его мускулистой спине.
— Скажи, Пушкин, мы просто сидим? Или у нас такие любовные игры?
— Сорок недель в тюрьме сидел, два года на виселице висел, — засмеялся он и крепко её поцеловал.
Наутро его разбудили голоса — капитан с кем-то торговался. Марина спала, прильнув к Пушкину своим прелестным телом, по-детски открыто и очаровательно улыбаясь во сне. Но надо было вставать, тем более что голоса становились все громче и громче. Итальянец азартно сбивал цену и на попятный никак не шел. Торговец и не настаивал, безропотно уступал.
На палубе вовсю светило солнце. Пока они с Мариной спали, капитан успел вернуться к материку, в одну из живописных бухт, в которой уже было несколько яхт. Между ними сновали лодочки и катера местных жителей, предлагавших фрукты. С тех пор как президент страны объявил программу развития туристического бизнеса, эти места ожили. Аборигены, раньше едва сводившие концы с концами, теперь пытались впарить туристам все — он самодельных деревянных бус и фигурок местных божков до собственных ношеных шляп, юбок и штанов под видом фольклорных раритетов. Около «Каза-новы» тоже качалась лодочка, с которой жилистый загорелый старичок тянул корзину капитану, а тот, картинно сморщив нос, то разводил руками, то потирал виски. Что думал по этому поводу старик, было непонятно: он слишком низко надвинул на глаза соломенную шляпу.
— Сколько он просит? — осведомился Пушкин по-английски.
— Два миллиона, — ответил капитан и подмигнул. — Как спалось?
— Два миллиона? — Пушкин попытался в уме сделать пересчет по курсу. — Что-то много за корзинку фруктов.
Тут на палубу поднялась Марина — уже с деньгами. Эта женщина везде успевала.
— Милый мой, — включилась она в переговоры. — Это по курсу не больше пятнадцати долларов. По туристическим расценкам — сущие гроши… Эй, амиго, тебя «зелёные» устроят? — спросила она уже на испанском.
Капитан передал деньги старику, тот быстро завел мотор своей лодки и, надымив бензиновой гарью, помчался к берегу.
— Итак, утро красит нежным цветом… — Пушкин, наблюдая за капитаном (тот начал разбирать корзину), приобнял Марину и привлёк к себе. — Девушка, вы задолжали мне поцелуй…
Вслед за ананасами, солнечно-рыжими апельсинами, волосатым кокосом и чем-то еще тропически-непонятным капитан извлек со дна корзины какой-то продолговатый предмет и озадаченно на него уставился. Что-то знакомое, очень знакомое было сейчас в руках капитана — что-то, не оставившее ни одной секунды на раздумья.
Пушкин резко толкнул Марину с борта и крикнул:
— Нет! Не трогай!
Взрывом яхту разломило почти надвое. Следом ахнул бак с горючим. Но Пушкин этого не слышал. Его выбросило в воду; оглушённый, накрытый обломками «Казановы», он падал на дно, а в мозгу проносились необычайно яркие картинки — последние всполохи угасающего сознания.
«Не нам, не нам, но имени Твоему» — кто-то над самой головой произнес эти слова. Три пальца на правой руке соединились, ему так хотелось осенить себя крестным знамением…