Полюс находился всего в ста милях от нас. Его достижение казалось делом почти совершенным.

— Завтра станет лучше, — настаивал я, пытаясь изобразить на своем лице улыбку. — Веселее!

Я простер руку в сторону полюса, загнул пять пальцев один за другим, пытаясь довести до сознания товарищей мысль, что через пять ночевок «Большой гвоздь» будет достигнут, и тогда мы повернем назад — я указал направление к дому.

— К дому, к своим любимым и обильной пище, — сказал я.

— Земля пропала, любимые потеряны, признаки жизни исчезли.

— Я буду возвращаться, я не понимаю погоду и небо. Очень холодно, — сказал Авела.

— Давай пройдем еще немного вперед, — умолял я. — Чуточку дальше.

— Я не понимаю солнце, — сказал Этукишук.

Он жаловался так каждый день — одинаковая длина дневных и ночных теней озадачивала его. Когда солнце перестало прятаться за горизонт, эскимосы лишились возможности определять направление. Они растерялись в этом лишенном земной тверди бездушном мире, в котором все — погода, небо и солнце — превратилось в тайну.

Мне была известна храбрость моих спутников. Я был уверен в их преданности. Если бы мне удалось облегчить их душевные страдания — я был убежден в этом, — они смогли бы взять себя в руки и найти в себе новые силы. Я ласково заговорил с ними; я рассказал им о том, что мы уже совершили, что они были добрыми, хорошими людьми, что их родители и любимые станут гордиться ими, что мы не должны сдаваться, так как это дело чести.

— Полюс близок, — сказал я.

— Нехорошо быть все время на льду. Болят кости, — ответили они.

Тогда я сказал:

— Лед ровный, снег хороший, небо ясное. Великий дух с нами. Полюс близок!

Авела печально покачал головой. Однако я заметил, как он вытер слезы.

— Вставай, пройдем еще немного вперед, — продолжал я. — Если считать с завтрашнего дня, через два месяца мы вернемся на землю эскимосов.

— Наконец-то. Тогда можно будет смеяться, — сказал Авела. — Там мы встретимся с отцом и матерью и с маленькими женами!

— Да, через два месяца будет и вода, и мясо в изобилии, — поспешил ответить я.

Этукишук пристально посмотрел на меня. Его глаза засияли.

Покуда я говорил, мое собственное настроение улучшалось, и безразличие уступило место энтузиазму. Я почувствовал, как пламень, пожиравший меня долгие годы, разгорелся с новой силой. Цель была близка, оставался всего один шаг до вершины моего честолюбия. Я быстро заговорил. Эскимосы слушали меня внимательно. Медленно, но верно мое воодушевление стало передаваться им. Никогда мне не приходилось проявлять столько красноречия, говорить столь страстно.

Этукишук схватился за свой бич.

— Давай, поехали, — сказал он.

Авела с решительным, но мрачным выражением лица выпрямился и закричал на собак: «Хук, хук, хук», а затем сказал нам:

— Поехали!

Взмахнув бичами, мы пустились в последний, томительный путь.

Животные, сторожко прядая ушами, свернули хвосты кольцами и натянули постромки. Разражаясь криками, чтобы не угас наш энтузиазм, мы побежали впереди нарт. Нечто вроде животного удовлетворения наполняло мое сердце. Я понимал, что только высокий душевный настрой, энтузиазм смогут предотвратить поражение, которое можно потерпеть, если наши мышцы откажутся ташиться дальше. Теперь мозг должен возобладать над мышцами. К счастью, ощущение близости победы было для него сверхстимулом.

Серые ледяные торосы проносились мимо. Мои ноги настолько устали, что казалось, будто я шагаю по воздуху. Мое тело стало настолько легким от слабости, что я не удивился бы, если бы оно взмыло вверх от порыва ветра. Я чувствовал, как кровь бежит по венам и, подобно остриям множества иголок, впивается в суставы, а это уже ощущение человека, страдающего неврастенией. Я размахивал ледорубом. Мои спутники секли воздух бичами. Собаки перепрыгивали через ледяные препятствия, с хрустом ломая лед. Они перебирались через торосы, подобно кошкам, карабкающимся на дерево. Миги таяли позади.

14 апреля мои наблюдения показали широту 88^^Г и долготу 95"52 . Ветер с сатанинской силой дул с запада. Дрейфа почти не наблюдалось. Однако с большим сожалением я стал замечать признаки недавней активности льда. Он стал более неровным, с открытыми трещинами то тут то там.[131] Нам приходилось объезжать их, однако нарты скользили превосходно, и измотанные собаки развили большую скорость.

Стиснув зубы, вооружившись новой решимостью, мы продолжали путь, одну за другой поглощая последнюю сотню миль. Все больше и больше собак попадали в желудки своих голодных собратьев, однако на каждые нарты приходилось достаточно тягловой силы. Хотя собаки постепенно утратили способность шумно выражать свое настроение, все же время от времени они разражались лаем. Любая вспышка энтузиазма каюров тут же отзывалась в них активностью.

Мы были в достаточно хорошей форме, чтобы покрывать расстояния, экономя силы. Наши нарты стали легче, тела исхудали. С тех пор как мы покинули зимний лагерь, каждый из нас, судя по внешности, потерял в весе около 25–40 фунтов. Наши мышцы как бы ссохлись. Собаки сохранили силы, и это было изумительно. Словно готовясь к последнему представлению, новые горизонты один за другим раскрывались перед нами.

Из подлинных полевых записей. Обсервация 14 апреля 1908 г. Долгота 95°52 . Давление — 2990, падает. Температура — 44°. Облачность — кумуло-стратусы и альто-стратусы 4. Ветер 1–3. Ост — Магнитный.

Длина тени — 30 1/2 фута (от тентового шеста высотой 6 футов над снежным покровом).

От большого напряжения мы часто перегревались и потели. Температура воздуха устойчиво держалась на уровне ^4 '. Пот выделялся совершенно свободно, и мы испытывали при этом некоторое удовольствие. Однако последовало несколько дней, ставших для нас цепью страданий. Наши восхитительно теплые рубашки из птичьих шкурок превратились в нечто вроде холодного влажного одеяла, куртки и штаны — в жесткие ледяные доспехи. Мы могли приступить к одеванию, лишь размягчив задубевшие меха и согрев их теплом наших тел. Рукавицами, обувью и меховыми чулками без просушки вообще нельзя было пользоваться.

К счастью, солнечного тепла оказалось достаточно, чтобы мы за трое суток просушили меха. Во время маршрутов мы привязывали меха с солнечной стороны нарт, и, как ни странно, они высыхали не оттаивая. В эти последние дни мы гораздо сильнее страдали от пота. Мы не снимали янтарные очки, которые предохраняли глаза. Но, несмотря на все меры предосторожности, наши искаженные, замерзшие, обожженные и иссохшие лица превратились в подобие географической карты — так их изрезали морщины: это были следы перенесенных лишений. Мы выглядели дикарями. Яркий свет, отраженный от кристаллической поверхности снега, стянул нам мышцы вокруг глаз, зрачки сократились до размера обыкновенной булавочной головки.

Сильные ветры и метель развили в нас способность бокового зрения. Организм, стараясь предохранить глазное яблоко от отвердения, подергивал его кровью. Для того чтобы держать, так сказать, зрительные ворота мозга открытыми, приходилось прибегать к волевым усилиям. В результате на наших лицах появилась печать перенесенных тягот, которую можно назвать полярным кривоглазием.[132] Оно лишь составная часть буровато-бронзового портрета каждого полярника. Сначала ветры и низкие температуры вызывают на лице алый румянец, а частые обмораживания оставляют черные пятна. Потом яркое солнце покрывает кожу загаром, сильные ветры высасывают из пор влагу, кожа твердеет, и на ней остаются открытые трещины. Так человеческое лицо обретает качества и наружность того пустынного, овеянного ветрами мира, на который приходится смотреть человеку.

Из-за непосильной работы и недостаточного питания мышцы теряют свою эластичность, кожа обезжиривается и покрывается морщинистыми складками. Отпечаток очков, застывшее выражение лица без тени одухотворенности — это результат непомерных трудов наших, однообразия и безжизненности окружающего мира. Наши почерневшие, сморщенные, как высохшее яблоко, лица легко сошли бы за мумифицированные физиономии предысторических прародителей человечества.