— Мне надо послать письмо с уведомлением о вручении.

Почтовая служба на несколько секунд оказалась парализованной.

Потом пришла в себя:

— Куда?

— В Рим, в Министерство обороны.

— Да пошлите простым письмом.

— Нет, лучше с уведомлением.

— Простого вполне достаточно.

— Послушайте, я хочу чтобы этот конверт ушел как письмо с уведомлением о вручении, а не как простое письмо.

В лицо ему впились несколько дополнительных тиков.

— Это будет вам дороже стоить.

— Да я не спрашиваю, сколько это будет стоить. Я хочу только отправить письмо с уведомлением о вручении.

С трудом сдерживаясь, почтовая туша поставила на конверте штамп С УВЕДОМЛЕНИЕМ.

Я заполнил возвратную карточку, заплатил и вышел. Служащий был в слезах.

Снаружи светило солнце. Я решил вернуться домой пешком. Не хотел париться в трамвае. Я шел и видел себя уже солдатом, призванным на двадцать месяцев моей альтернативной службы. Мне ничего не оставалось делать, кроме как ждать ответа из Рима. По закону — в течение трех месяцев.

Ждал я больше года.

Согласно распоряжениям Министерства обороны, в это время я не должен был устраиваться на работу. В любом случае, в такой ситуации меня бы никто на работу и не взял. Повестка могла прийти в любой момент.

Честно говоря, невозможность работать не слишком меня огорчала. Каждое утро спал до десяти. Потом весь день читал. Хемингуэй. Фицджеральд. Гинзберг. Но каждый вечер ругался с отцом.

— Ни х-хрена делать не хочешь! — орал он мне вместе с ТелеМайком(6), который на полную катушку осыпал всех с экрана миллионами, автомобилями и мехами.

— Я должен ждать ответа из Рима.

— В твои годы люди думают о том, как карьеру делать, а ты только книжки читаешь.

— По-моему книги важнее денег.

— Ага, важнее денег. Слышь, мать, слово «карьера» твоему сыну не нравится!

Моя мать ничего не отвечала. На самом деле, слово «карьера» меня просто пугало.

Я знал, что я сын рабочего и что мне надо шевелится самому, но я не хотел делать карьеру, не хотел, чтобы меня распылила в порошок и закатала в вакуумную упаковку машина, настроенная на размер, который не был моим размером.

Испугать меня было нетрудно. Я боялся, что засажу сам себя в камеру-одиночку и потом выброшу ключ своими собственными руками, как это случается во сне. Мой отец, наоборот, поехал на слове «карьера». Он не мог себе позволить послать меня в миланскую Академию бизнеса, но надеялся хотя бы увидеть, как я стану одним из тех начальников цеха, что отравляли ему жизнь на Фиате. Так и ругались мы каждый вечер перед телевизором.

Мне пришло в голову, что, пока я жду, можно записаться в университет. Я выбрал Литературу и философию. Я полагал, что этот факультет как раз для меня.

Все мажористые мальчики, у которых только одно на уме — стать менеджерами и управляющими, предпочитали Экономику и бизнес, Юридический или Информатику. Для меня перспектива подняться с помощью диплома по социальной лестнице мало что значила. Наверно, лучше заниматься чем-нибудь интересным бок о бок с нормальными людьми, чем сидеть на одной скамье с кучей будущих акул капитализма в костюмчиках и с дипломатами, старательно изучающих тысячу и один способ относительно честного отъема денег.

Деньги на учебу я стрельнул у матери. Потом однажды утром встал пораньше и отправился в приемную комиссию. Народ в очереди перед окошком Литературы и философии казался точно таким же, как перед окошками Информатики, Юридического или Экономики и бизнеса. Ладно, подумал я, на занятиях сойдусь с ними поближе.

Там будут сплошь молодые поэты и философы. Ах!

Университет был огромным параллепипедом из стекла и железобетона, очень похожим на дворец ООН, только поваленный на бок, грязный и не в Нью-Йорке. Всё в нём было серым — стального, мышиного или жемчужного оттенка. Коридоры были серо-зелеными. Лифты — темно-серыми. Стены аудиторий светло-серыми. Но дерьмо, которое сохло в унитазах после молодых поэтов-философов, не спускавших воду, было коричневым.

Я приступил к занятиям.

Довольно скоро я обнаружил, что по-настоящему интересны от силы два курса лекций, а остальные существуют, в основном, для того, чтобы заставлять студентов покупать написанные профессорами книги.

Бар около университета всегда был полон народу, но мне он был не по карману.

Денег у молодых поэтов-философов водилось явно больше, чем у меня, не говоря уж о мажорах с Юридического. Обычно они прибывали часам к десяти на своих новеньких блестящих «Тойотах», парковались в два-три ряда и усаживались на аудиторные скамьи, прихлебывая аперитивы. Мои появления были не столь эффектны. Я спрыгивал с лязгающего трамвая, пряча в куртке банку пива и здоровенный бутерброд с горгонзолой(7), прихваченный из дому. На большой перемене я рыскал по всему зданию в поисках пустой аудитории, где бы можно было спрятаться и поесть в одиночестве.

Однажды, когда университет просто лопался от народа, я укрылся со своей булкой в 36-й аудитории. В 36-й аудитории стоял полный мрак. Стекла там были затемнены, чтобы показывать фильмы по курсу истории кино. Я поднялся по центральному проходу и уселся в последнем ряду. В карманах моей лётной куртки было всё необходимое: тетрадь, карандаш, экземпляр "Ессе homo"(8), пиво и бутерброд.

Глядя на идущий из приоткрытой двери свет, я надкусил горгонзолу. Хорошо в темноте одному. Открыл банку.

Вдруг тишину за моей спиной нарушил голос:

— Ты с какого курса?

Я оглянулся. С трудом узнал в полумраке человека, которого уже видел на лекциях по этике. У него была белокурая бородка и вельветовый пиджак. Образчик поэта-философа.

— Ты с какого курса? — спросил он ещё раз.

— С первого, — ответил я, краснея. Я всегда очень стеснялся маминых бутербродов.

— Я тоже первокурсник, — сказал он, спускаясь по лестнице и садясь рядом.

Протянул мне руку:

— Меня зовут Алессандро. Алессандро Кастрахан(9).

— Очень приятно. — Я пожал его конечность. — А я — Вальтер.

— "Я — Вальтер"! Ответственные слова. Это совсем не так просто. Ты подразумеваешь своё бытие Вальтером в картезианском или в хайдегеровском смысле?

В аудитории стало еще темнее. Я спрятал бутерброд с сыром под парту.

— Ну, в общем, меня зовут Вальтер, вот и всё.

— Естественно. Но ведь ты и являешься Вальтером в смысле бытийности, Dasein, и обнаруживая себя вписанным в мир, в конкретного человека, ты сталкиваешься с вопросом о существовании, ведь так?

Я слабо кивнул. Мой желудок отчаянно жаловался, почти вслух.

— Вот и хорошо. Я испугался, что ты относишься к бытию Вальтером с картезианских или — что гораздо хуже, верно? — с гегельянских позиций.

— Нет-нет!

Чего он ко мне прицепился? Цитата ходячая.

— Не переношу Гегеля, — сказал он, оскалив зубы. В его глазах сверкнул зловещий огонёк. Я заметил, что в темноте он до жути похож на Белу Лугоши(10).

— Гегель — причина всех бед нашего века. Все диктатуры — дети Гегеля.

Надо полностью запретить его изучать, устроить костры и сжечь все до последнего его протокоммунофашистские тексты.

В этот момент мой желудок забурчал безо всякого стеснения. Но был прерван чьим-то голосом:

— Алессандро! Вот ты куда забрался!

Мы оба повернулись в сторону коридора. В дверях показалась девушка. Она заслоняла собой свет, и я не мог разглядеть её лица.

— Кристина! Сейчас иду! — воскликнул Бела Лугоши. Потом улыбнулся мне:

— Ох уж эти девушки… Повесятся тебе на шею, и не отделаешься. Ладно, увидимся на этике. Пока.

Я подождал, пока они удалятся, и извлек из-под парты бутерброд. Наверно, он запылился, но в такой темноте не разберешь.