Я упрямо продолжал звонить и три следующих дня – телефон не отвечал. Измученный ревностью, я уже никого и ничего вокруг не замечал, а только считал бесконечно тянувшиеся дни, которые остались до того часа, когда я сяду на самолет и вернусь в Европу. От дяди Атаульфо не укрылась моя нервозность, хотя я изо всех сил старался изображать спокойствие и беспечность – наверное, слишком старался. Он два или три раза осторожно спросил, хорошо ли я себя чувствую и почему почти ничего не ем, почему отклонил приглашение любезного Альберто Ламиеля пойти поужинать в ресторан и поучаствовать в креольской вечеринке, где будет петь моя любимая певица Сесилия Барраса.

На четвертый день я улетел обратно в Париж. Дядя Атаульфо собственноручно написал моей жене письмо, где просил прощения за то, что на целых две недели украл у нее мужа, и добавлял, что приезд племянника самым чудесным образом помог ему справиться с болезнью и вселил надежду на долголетие. Я не сомкнул глаз и не взял в рот ни крошки за те почти восемнадцать часов, что добирался до Парижа – из-за какой-то поломки нам пришлось долго просидеть в Пуэнт-а-Питре. Что меня будет ожидать на сей раз, когда я открою дверь своей квартиры? Очередная записка от скверной девчонки, в которой хорошо знакомым холодным слогом сообщается, что она решила уйти, потому что сыта по горло жизнью хозяйки мелкобуржуазного семейного очага, потому что ей надоело изо дня в день готовить завтрак и стелить постель? Неужели она намерена и дальше тешить себя такими выкрутасами, в ее-то годы?

Когда я открывал дверь своей квартиры на улице Жозефа Гранье, рука у меня дрожала, и я с трудом вставил ключ в замочную скважину. Скверная девчонка была дома и ждала меня. Широко улыбнулась и раскинула руки для объятия.

– Ну наконец-то! Мне уже осточертело сидеть тут одной и чувствовать себя покинутой.

Она нарядилась словно на праздник – в платье с очень низким вырезом, без рукавов. Я спросил, по какому поводу она так разоделась, и она ответила, покусывая мне губы:

– По поводу твоего возвращения, дурачок. Вот сижу и жду с самого раннего утра, несколько раз звонила в «Эр-Франс». Мне объяснили, что самолет на несколько часов застрял в Гваделупе. Ну-ка, покажись! Посмотрим, хорошо ли с тобой обращались в Лиме. Кажется, у тебя поприбавилось седых волос. Надеюсь, это потому, что ты скучал по мне?

Судя по всему, она была рада меня видеть, и я почувствовал облегчение и одновременно стыд. Она спросила, не хочу ли я чего-нибудь съесть или выпить. Потом, заметив, что я непрестанно зеваю, подтолкнула к двери в спальню со словами: «Давай, давай, поспи немножко, а я пока займусь твоим чемоданом». Я снял ботинки, брюки и рубашку, лег и, притворяясь спящим, исподтишка наблюдал за ней. Она неторопливо и очень старательно разбирала мой чемодан. Грязное белье кидала в пакет, чтобы потом отнести в прачечную. Чистое аккуратно складывала в шкаф. Носки, брюки, костюм, галстук. Время от времени обводила взглядом кровать, и у меня возникло впечатление, что взгляд этот делался спокойнее, как только она убеждалась, что я там. Ей исполнилось сорок восемь лет, но при ее стройной, как у манекенщицы, фигуре никто бы не дал ей столько. Она была очень красива сейчас: искусный макияж, светло-зеленое платье, оставлявшее открытыми плечи и часть спины. Она двигалась неспешно, изящно. На миг приблизилась к кровати – я тотчас покрепче смежил веки и чуть приоткрыл рот, изображая спящего, и почувствовал, как она накрывает меня одеялом. Неужели все это только притворство? Нет, такого просто не может быть. Хотя… Жизнь с ней в любую секунду может обернуться театром, фантазией. И еще: надо ли спрашивать у нее, почему в последние дни наш телефон не отзывался? Надо ли пытаться выяснить, ездила она куда-нибудь по служебным делам или нет? Или лучше забыть мучительные часы и с головой окунуться в уютную ложь домашнего счастья? Я страшно устал. Вскоре, начав засыпать по-настоящему, почувствовал, что она легла рядом.

– Ой! Прости, я тебя разбудила! – Она лежала, глядя на меня, и рукой ворошила мне волосы. – Все больше и больше седых, старичок, – улыбнулась она. Потом сняла платье и туфли, на ней осталась только светлая нижняя юбка, почти такого же цвета, как кожа. – Я скучала, – сказала она, перейдя на очень серьезный тон. И пристально посмотрела на меня глазами цвета темного меда – при этом взгляд ее сразу же напомнил мне цепкий взгляд строителя волноломов. – По ночам не могла заснуть, все думала о тебе. И мастурбировала, воображая, как ты вернешься и твои губы помогут мне. А однажды ночью просто обревелась, потому что представила: вдруг с тобой что-нибудь случится, какой-нибудь несчастный случай или ты заболеешь. Или позвонишь и скажешь, что решил остаться в Лиме с какой-нибудь перуанкой, и я больше тебя не увижу.

Мы лежали на некотором расстоянии друг от друга, и наши тела не соприкасались. Ее рука гладила мои волосы, потом она провела подушечками пальцев по моим бровям, по губам, словно проверяла, вправду ли я здесь. Глаза ее были по-прежнему очень серьезны. В глубине зрачков я заметил влажный блеск, как будто она едва сдерживала слезы.

– Когда-то давно, много-много лет назад, в этой самой комнате ты спросил, что такое для меня счастье. Помнишь, пай-мальчик? И я ответила тебе, что счастье для меня – это иметь деньги, то есть подцепить влиятельного и очень богатого мужчину. Так вот, я ошибалась. Теперь я знаю, что счастье для меня – это ты.

И в тот самый миг, когда я заметил, что глаза скверной девчонки наполнились слезами, и готов был схватить ее в объятия, заверещал телефон, так что мы разом вздрогнули.

– Ах! Наконец-то! – воскликнула она, подняв трубку. – Проклятый телефон. Починили… Oui, oui, monsieur. Ça marche très bien, maintenant! Merci![116]

Еще до того, как она успела повесить трубку, я кинулся на нее и обнял, изо всех сил прижав к себе. Я целовал ее яростно и нежно, я срывающимся голосом, давясь словами, говорил:

– Знаешь, что самое замечательное и что больше всего порадовало меня из того, что ты наговорила, чилиечка? «Oui, oui, monsieur. Ça marche très bien, maintenant!»

Она засмеялась и прошептала, что из всех моих глупых красивостей эта – наименее романтичная. Пока я раздевался и раздевал ее, я прошептал ей на ухо, ни на миг не переставая целовать:

– Я звонил тебе четверо суток подряд, на рассвете, днем и ночью, а ты не отвечала, и я чуть не сошел с ума от горя и отчаяния. Не ел и не пил, а теперь вот убедился, что ты никуда и не думала уходить, что ты вовсе не убежала к любовнику. И жизнь вернулась ко мне, скверная девчонка.

Она захохотала. Потом взяла мое лицо в ладони и отодвинула от своего, чтобы взглянуть мне в глаза, но смех все еще мешал ей говорить.

– Ты и вправду сходил с ума от ревности? Как я рада это слышать – значит, до сих пор любишь меня. Влюблен как теленок.

Впервые мы занимались любовью, не переставая смеяться.

Наконец мы заснули – счастливые, крепко обнявшись. Время от времени я выныривал из сна и открывал глаза, чтобы взглянуть на нее. Никогда я не испытывал подобного блаженства и знал, что никогда больше мне не испытать такой жизненной полноты. Мы проснулись только вечером и, приняв душ, одевшись, отправились ужинать в «Клозри де лила», где, словно любовники во время медового месяца, тихонько переговаривались, пожирали друг друга глазами, держались за руки, улыбались и целовались. И пили шампанское.

– Скажи мне что-нибудь красивое, – иногда просила она.

Когда мы вышли из «Клозри де лила» на маленькую площадь со статуей маршала Нея, который грозит саблей звездам, мы увидели двух клошаров, сидевших на скамейке на проспекте Обсерватории. Скверная девчонка остановилась и указала на них:

– Вот тот, что справа, спас тебе жизнь на мосту Мирабо?

– Нет, вряд ли это он.

– Да, да, – капризно притопнула она каблуком – Это он, ну скажи, что это он, Рикардо.

– Конечно, это он, ты права.