— Простите, но у нас тоже план и тоже конец месяца, квартала и полугодия…

Ручьев взял трубку красного, взвизгнувшего телефона и, отбиваясь от очередного просителя, сочувственно поглядел на новенького лектора. Мать что-то такое хорошее говорила о новом сотруднике, и фамилия у него улыбчивая, редкая.

— Знате что, — решил Ручьев, закончив телефонный разговор, — Вот вам микрофон, садитесь за тот конец стола заседаний и читайте, а в цехах послушают. Между делом.

— Превосходно! — восхитился Взаимнообоюднов. — Прекрасная мысль, гениальная! Просвещение без отрыва от производственной деятельности, так сказать. — Он взял микрофон на подставке, перенес его, разматывая шнур, на дальний конец длинного стола под красной скатертью, поставил стул и, распахнув молнию модной папки, стал раскладывать свои бумаги. — С вашего разрешения, я прочитаю сначала антирелигиозную лекцию.

— Как угодно. — Ручьев опять склонился над прошлогодним отчетом, но вдруг спохватился: — Послушайте, товарищ, как бы вы назвали наш комбинат? Чтобы современно, красиво…

Взаимнообоюднов потер ручкой по кудрявой седеющей шевелюре, на минуту задумался.

— «Наши перспективы», например. — Увидел скептическую улыбку Ручьева, поправился: — «Мечта будущего»?…

— Слишком претенциозно.

— К сожалению, больше ничего не имею. Разрешите приступить к лекции?

Но Ручьев опять схватил телефон, и ему было не до лектора. Даже на впорхнувшую праздничную Нину он не обратил внимания. Но Нина не обиделась, она была довольна, что сумела услужить Анатолию Семеновичу, и расторопно засунула ему в карман пиджака пакетик с нарезанной колбасой, а в другой — калорийную булочку. Не очень удобно, когда на директорском столе завтрак, а так посетитель ничего не видит, а ушел — закусывайте, товарищ директор, и размышляйте над своими бумагами, пишите. Можете даже говорить по телефону, если прожевали пищу.

— Спасибо, — сказал Ручьев, бросая трубку: — Ты у нас что, и за кассира?

— Ага, она в отпуске. — Оглянулась на заговорившего перед микрофоном лектора, заторопилась: — Ну, я побегу в банк, Анатолий Семенович, а вы кушайте, не стесняйтесь его. — И простучала каблучками к двери.

Колбаса действительно была жестковатой и слишком эластичной: мялась под зубами и опять расправлялась. Но вкус был приятный, мясной. Надо сходить в цех и поговорить с технологом и мастером, с рабочими. Как же они ее делают?

Ручьев жевал и, глядя на колонки цифр годового отчета, пытался выяснить производственно-экономические характеристики комбината и отдельных его цехов. Два часа уже пытался, но не давали сосредоточиться, подумать как следует.

Услышав стук в дверь, торопливо проглотил непрожеванную колбасу, нажал кнопку на столе, разрешающую войти, — в приемной над его дверью загоралась надпись «войдите». Изделие Башмакова.

Вошел носатый Илиади с бумажной трубкой в руке. Он подозрительно посмотрел на жестикулирующего у микрофона лектора и осторожно, стараясь не шаркать разношенными туфлями, прошел к директорскому столу.

— Рад приветствовать молодого руководителя. Надеюсь, теперь сумеем договориться?

Ручьев показал рукой на стул. Илиади остался стоять.

— Человек, — он поднял указательный палец вверх, — сконструирован из трех частей. Я имею в виду нормального, гармонически развитого человека…

Ручьев с детства знал этого обрусевшего грека, которого в Хмелевке любили и ценили как заботливого врача; знал его чудаковатую формулу человека из трех частей, но сейчас не был расположен выслушивать шутливое ее разъяснение. Непонятно, зачем старик явился сюда, ведь сегодня в больнице приемный день.

— Извините, доктор, дел под завязку, не завтракал еще.

— Вот видите — не завтракал! А пепельница уже полна окурков, лицо землистое. Знаете, к чему это ведет? Я объясню.

— Вы объясните, зачем вы пришли? Нет времени, поймите — нет!

— И вот уже раздражительны, нетерпеливы. А почему? Только потому, что ваше психическое состояние обусловлено…

— Что вам нужно?

Илиади не отступил:

— Человек состоит из трех частей…

И лектор разогрелся, вещал с пафосом:

— …в трех ипостасях: бог-отец, бог-сын, бог-дух святой…

— и каждая часть должна функционировать согласованно, — убеждал Илиади.

— Послушайте! — не сдержался Ручьев, но тут зазвонил красный телефон. — Да, слушаю… Но при чем тут я? Есть распространители печати, они занимаются подпиской на газеты и журналы… Если директор, то и распространителей должен нацеливать?… Извините. Вам надо, вы и нацеливайте. — Положил трубку и поднял глаза на этого седоголового, длинноносого черта: — Ну?

— Болезнь легче предупредить, чем излечить.

Какие новости!

— Я не болен, доктор.

— Возможно. Но дело не только в вас. Мы отвечаем за здоровье всего населения Хмелевки, а у вас в цехах жарко, в конторе накурено, колбаса и колбасные изделия продолжают выходить некачественными. Поняли? — Илиади раскатал на столе бумажную трубку, которая оказалась плакатом, изображающим тела здорового человека и двух больных: тощего и толстого, бочкообразного: — Полюбуйтесь. Вы будете или таким скелетом, прикрытым кожей, или таким, извините, боровом. И люди ваши — тоже. Сейчас я по совместительству исполняю обязанности санитарного врача и отвечаю за порядок в райцентре.

— Я уже догадался. Что вам нужно?

— Конец полугодия, мы должны отчитаться за состояние районных предприятий, пищеблоков, продмагов…

— Хорошо, хорошо. — Ручьев поднял руки. — Составьте акт, протокол или что там у вас положено. У меня нет времени.

Илиади вздохнул, скатал плакат в трубку.

— И у него не стало времени. Значит, остаются одни акты да протоколы, одни бумаги. Что ж, составим бумагу…

Он ушел, пожилой, обиженный, с сиротской трубкой-плакатом в руке, не понятый и этим директором. Ручьев поглядел в его сутулую спину, потряс косматой головой и, склонившись над отчетом, потянулся за новой сигаретой. Потом передумал, достал из кармана кружочек колбасы. Ни поесть не дают, ни поработать. Может, не стоило выбрасывать башмаковский распорядок дня? Ну не совсем уж так, чтобы сидение в кабинете и руководство, но часы приема для посетителей — не так уж плохо. И телефоны пустить через секретаря, объяснив ей, кого и когда можно подключать, а для кого — занят, в цехах, у него совещание, вызвали в райком, заболел, умер, черт возьми. Конечно, будут какие-то неотложные дела, но есть заместители, надо разграничить сферы влияния…

Замигал, зазуммерил селектор, и в кабинет влетел тревожный голос Куржака:

— Семеныч?… Семеныч!.. Что же ты наделал, Семеныч! Мясорубки-то увезли! Вместе с моторами!

— Чего ты городишь? Кто увез?

— Школьники. Ты разрешил, и увезли.

— Я же металлолом разрешил.

— Надо было бумагу дать, бумагу! С бумагой они бы к завскладом пришли, от завсклада — ко мне. А ты с одной Антиповной сговорился. А что Антиповна, глупая старуха…

— Ты не паникуй, а забери, и делу конец.

— Заберешь! Они на машине, сразу на пристань рванули — баржа там ждет. Ах, Семеныч, что ты наделал!.. И Смолькова, дурища такая, проглядела. Ну, я ей задам!

— Возьми мою машину.

— Да Федька под ней лежит, неисправна. Я грузовик возьму.

И едва отключился, как завизжал телефон, а в кабинет вбежала накрашенная Серебрянская, худрук Дома культуры, деловитая и стремительная. Она работала здесь недавно и жаждала отличиться. Такую не скоро вытуришь. А по телефону начальник районного ЦСУ эмоционально жаловался на бухгалтерию — не представили ежедневную сводку по валовому производству продукции! Неужели и Чайкин запарился?

Ручьев бросил телефонную трубку и, предупреждающе погрозив пальцем атакующей культурнице, нажал клавишу селектора:

— Сережка! Тут меня обложили наглухо, а ты сводку не дал, ЦСУ жалуется. Дай немедленно, а сам переходи в кабинет напротив, будешь пока первым замом и возьмешь часть посетителей на себя. Понял?

— Ты объяснил очень доходчиво.