Если бы я был жирафой, я бы ни перед кем не склонял голову, я смотрел бы на всех сверху вниз, такая б у меня была длинная шея. И мне ничего не стоило бы заглянуть через забор, и я видел бы, что там внутри, а там обязательно что-то должно быть внутри, потому что заборы существуют не зря — но, конечно, не для тех, у кого такая длинная шея. И никто до меня не мог бы дотянуться, потому что для этого нужно было бы прыгнуть очень высоко, а это не каждый сумеет.

Если бы я был леопардом, я бы, конечно, сумел. Я бы прыгнул этой жирафе на шею и в одну секунду откусил бы ей голову. А потом прыгнул бы на дерево и откусил бы головы всем обезьянам, а заодно и волку, чтоб не отнимал чужих шуб, а заодно и горностаю, чтоб не кичился своей шубой. Если б я был леопардом, мне не был бы страшен никто — разумеется, кроме льва, потому что лев каждому страшен. Когда встречаешь льва, хочется стать маленьким и незаметным, хочется зарыться в землю, как крот.

Если бы я был кротом, я бы каждый день зарывался в землю. Я бы рылся там, под землей, и меня бы совсем не интересовало, что происходит здесь, на белом свете. И кто у кого отнял шубу, и кто кому откусил голову, все это было бы мне ни к чему, я бы рылся в земле, рылся да рылся — и только иногда высовывал голову, чтоб посмотреть, как там растет трава и как ее щиплют бараны. Бараны ходят по полю и щиплют траву, и греют спину на солнышке, и они могут ни о чем не думать, хотя, конечно, и они думают, иногда они так задумаются!..

Если б я был бараном!.. Но я ведь и есть баран…

ДОРОГОЙ ЖЕЛТОПУЗИК

Дядя у Желтопузика — с одной стороны — работает крокодилом.

Племянник у Желтопузика — с другой стороны — работает головастиком. А Желтопузик как раз посредине, и он, естественно, нигде не работает.

Год не работает.

Два не работает.

Три не работает.

Пора уже справлять юбилей.

На юбилей, как обычно, сходятся гости. С одной стороны — естественно, дядя, и, естественно, племянник — с другой стороны.

— Дорогой наш! — говорят они толстым голосом и повторяют совсем уже тоненьким: — Наш дорогой!

Мы так спешили, — говорят они толстым голосом, — мы так торопились, — говорят они тонким голосом, — мы так рады, так рады, так рады, наш дорогой!

Желтопузик смущается. Он так смущается, что его можно назвать: сначала Розовопузиком, потом — Краснопузиком и наконец—Бордовопузиком. Он слушает эти разные голоса — и смущается, и снова слушает, постепенно превращаясь из Бордовопузика в Краснопузика, из Краснопузика в Розовопузика, а из Розовопузика… ну конечно, в кого же еще? В дорогого нашего Желтопузика!

Гости располагаются. С одной стороны — дядя, который работает крокодилом, с другой стороны — племянник, который работает головастиком, а посредине — он, Желтопузик, который нигде не работает.

Год не работает.

Два не работает.

Три не работает.

И теперь справляет свой юбилей.

Обычные разговоры. Что слышно? Что нового? Говорят, Бегемота перевели в зоопарк. А Леопард? У них, слышали, что-то там было с Верблюдом? Интересно, чем это все кончилось?

— У меня новость, — говорит племянник, который работает головастиком. — Кажется, меня скоро переведут в лягушки.

— В лягушки? Ха-ха-ха!

Это смеется дядя, который работает крокодилом.

— Не понимаю, что здесь смешного. Просто я хорошо работал головастиком, и теперь хотят отметить мой рост.

— Рост? И это вы называете — рост? Нет, дорогой, я предпочитаю плохо работать крокодилом, чем хорошо — головастиком.

— А я, дорогой, предпочитаю наоборот. Желтопузику не приходится занимать гостей. Ему приходится только слушать.

— Когда хорошо поработаешь, как-то на душе веселей. Да и вообще жить интересней.

— Интересней?

Дядя, который работает крокодилом, наклоняется к племяннику, который работает головастиком:

— Не обижайтесь, дорогой: у вас слишком мелкие интересы.

— И вовсе не мелкие. Вы думаете, головастиком — это просто, да?

— А что особенного?

— Прежде всего голову надо иметь! Битый час — и все о работе.

вшибаетесь, мой дорогой, — нет, дорогой, это вы ошибаетесь, — жаль, что вы никогда не были крокодилом, — а мне искренне жаль, что вы никогда не были головастиком.

Дядя — с одной стороны, племянник — с другой стороны, а там, совсем в стороне, главный родственник — Желтопузик. Он слушает эти разные голоса и превращается из Желтопузика в Розовопузика, из Розовопу-зика в Краснопузика, из Краснопузика в Бордовопузи-ка. Потому что — ну сами скажите! — кто же здесь в конце концов дорогой? Дядя, который работает крокодилом, племянник, который работает головастиком, или он, Желтопузик, который нигде не работает?

Год не работает.

Два не работает.

Три не работает.

Кто же здесь справляет свой юбилей?

ГЛАЗА ХАМЕЛЕОНА

Поэты любят воспевать глаза, но ни один из них не воспел глаза хамелеона…

Огромные и выпуклые, как две луны, которые светят одновременно в двух полушариях, глаза хамелеона не повторяют друг друга, как прочие луны и глаза, а каждый имеет свое, самостоятельное значение.

Один глаз как бы говорит (грубо так, по всей вероятности, басом):

— Ну, попадись ты мне! Только попадись! Ты у меня своих не узнаешь!

А другой глаз (по всей вероятности, шепотом):

— Не узнавайте меня, пожалуйста! Я всего лишь хамелеон, ваш хамелеон! Искренне ваш хамелеон! Слава богу, кажется, не узнаете…

Один глаз — властный и даже нахальный, а другой — робкий, застенчивый. Один на рожон лезет, другой старается держаться в тени…

Потому что один смотрит на тех, в ком видит добычу хамелеон, а другой — на тех, кто видит в хамелеоне добычу.

ОХ УЖ ЭТИ ЛИЧИНКИ!

Муравьиный Лев ничего общего не имеет с муравьем, а уж со львом он и подавно не имеет ничего общего. И разве он виноват, что его личинка набрасывается на муравьев, словно лев?

Ох уж эти личинки! И с ними плохо, и без них тоже нельзя. Но пока они разовьются, пока вырастут — прямо беда. Потом иди доказывай, что ты ничего общего не имеешь со львом, и ничего общего не имеешь с муравьем, и даже со своей личинкой не имеешь ничего общего.

ВЕСЕЛЫЙ ДЕНЬ СТАРИКА ДИКОБРАЗА

В этот день старик Дикобраз проснулся раньше обычного и, протерев глаза, обнаружил, что ночевал с открытой клеткой.

— Ох ты, боже ты мой! — всполошился старик Дикобраз. — Эдак чего доброго украдут…

Говоря так, старик Дикобраз имел в виду, конечно, себя, потому что, кроме него, ничего доброго в клетке не было.

— Какая неосмотрительность! — сказал старик Дикобраз и подошел, чтобы закрыть клетку, но в это время его осенила мысль, одна из тех, которые в последнее время все чаще приходили ему в голову.

«А что если пойти погулять? — подумал старик Дикобраз. — Прогуляться туда-сюда, так сказать, отдохнуть диким образом?»

И, вместо того, чтобы закрыть дверь клетки, он распахнул ее еще шире.

Там, снаружи, была свобода, о которой так приятно думать, когда сидишь здесь, внутри. Дикобраз пригладил щетину, имевшую у него привычку торчать, и с удовольствием шагнул изнутри наружу.

В зоопарке сегодня был день отдыха, но звери все равно показывали себя, словно и не замечали отсутствия публики. Одни делали это небрежно, с достоинством, другие, напротив, бегали, суетились, чтобы успеть каждому попасть на глаза.

У клетки африканского Слона Дикобраз на минуту задержался. Дело в том, что Слон как раз выставил наружу свой хобот, и Дикобраз не мог его не пожать, поскольку питал давнюю симпатию к Африке. В этом не было ничего фамильярного: он просто пожал протянутый хобот, сказав при этом несколько слов, приличествующих моменту. Но Слон почему-то обиделся, спрятал свой хобот и выставил вместо него хвост. Тут уж старик Дикобраз не мог удержаться от смеха, потому что хвост африканского Слона оказался намного короче хобота. И старик Дикобраз смеялся долго, до неприличия, — и, уж конечно, не стал пожимать Слону хвост, несмотря на свои давние симпатии к Африке.