…Он визжал и выл, как сумасшедшая лисица, выкатив белки, извиваясь и корчась с пеною у рта в моих руках, когда я, сжавшись в комок и пройдя сквозь шквал его стрельбы, зашёл со стороны и проломил сбоку от маленького окна хлипкие блоки полуподвала. А потом с усердием увлечённого дебила я драл его сквозь пролом, как рака из тесной норы, ломая ему кости и выворачивая суставы. Клянусь, он кусался и верещал, как собачонок, надсаживая горло и обдирая мясо с пальцев, груди и предплечий в жалкой попытке уцепиться за острые обломки тонкой арматуры. Куски плотной ткани куртки и ватина теперь висели на их зазубринах вперемежку с клочьями его вырванной плоти. Впервые я относился к человеку с подобной жестокостью. Раздирая ему вдрызг одежду, спину и бока, я выдрал, выковырял его, словно раскрошенную пьяницей пробку из горлышка бутылки. Протащил, непрерывно мутузя и дробя в мелкие частицы переносицу, челюсть и все верхние кости лица, сквозь труху обломков и частокол стальных прутьев, оглушив напоследок сильным ударом по выпученным глазам и выбив несчастному едва ли не все зубы. Он, кхакнув, поперхнулся какой-то обильной горловой слизью и крошевом зубов, и наконец-таки заткнулся. Для человека, должен заметить, он проявил недюжинное упорство и смелость, достойные куда лучшего применения, чем предательство и убийство сородичей.
И теперь задыхающийся и истекающий кровью через повреждённое горло доктор Роек, привалившись растерзанной спиной к стене и склонившись немного набок, жалко щурился на меня усиленно слезящимся глазом, щедро заливаемым кровью из пустой соседней глазницы. Поскольку его левый глаз стекал в этот момент с моей ладони. Если я что-то соображаю в медицине, жить ему оставалось не более получаса. То, что я сотворил в бешенстве с его телом, его внутренними органами и наружными тканями, достойно внесения в Книгу Изуверств во первых строках. Нельзя будет назвать жизнью последние минуты его мучительной агонии. Единственное, что я могу для него сделать — отволочить его к Фогелю. И если тот при виде нынешних обломков бывшего пышущего здоровьем коллеги не упадёт в глубокий обморок, то вколет ему морфину или ещё чего. Это чтобы Франц мог сдохнуть, не оглашая окрестности дикими стонами. Протягиваю к нему руку:
— Камни, сволочь… Где камни?! — Удивительно, но я их не чувствую. Едва, к тому же, соображаю, что хриплю, как придушенный кабан. Голосовые связки, должно быть, только заканчивают восстановление. Может, я не могу нащупать «стороны» потому, что они мертвы? Мне дико хочется бить и бить его и без того еле живую тушу, превратить её в распластанный на снегу балык, непередаваемо кошмарно выглядящий и кричащий болью в хмурое ночное небо обломками костей, сиротливо торчащими сквозь месиво фаршу подобного мяса…
Тот мычит, как глухонемой, машет искалеченной рукой, «отгоняя» меня и стараясь отползти от моего оскаленного лица подальше, но падает набок, больше не имея на это сил. Видно, что он уже за той гранью страха и боли, за которой кончается понимание и адекватность. Вообще удивительно, как он не обделался от того, что ему пришлось от меня сейчас пережить и вынести. Сильная и упрямая натура, до последнего стоящая на своём. В другое время и при других обстоятельствах им, как бойцом, наверное, можно было бы гордиться…
Присаживаюсь возле него, захватив за растрескавшимися и порванными от ударов ушами пространство всклокоченной, помятой на ощупь головы, потерявшей шапку. Сдавливаю несильно. Но ему и этого усилия вполне хватает для того, чтобы снова заорать так, что с остатков крыши посыпались ручейки едва только уцепившегося за карнизы снега. Несмело подошедшие мужики взирают на происходящее с неподдельным ужасом.
— "Гордая вдова", храни Господи его разум, — почти одними губами произносит человек Карла. Я неприветливо кошусь на него, — его знания средневековых пыток стальным обручем на деревянном "ложе пристрастия", конечно, впечатляет, но мне нужны, мне крайне нужны «камни»…
— Погодите, господин… — Вперёд решительно выступает бледный, но мужественно крепящийся бородатый человечек, вызвавшийся с нами. — Не убивайте его. Он на грани, но сейчас я, мне кажется, могу «поладить» с ним вот так, вблизи. Я социальный психолог. Бывший. Работал даже с буйно и тихо помешанными. — Споро отдав товарищу ружьё, он снимает зачем-то шапку и быстро осеняет себя крестным знамением.
Роек дышит часто и затравленно. Временами его уже «закидывает» в прострацию, и он протяжно всхрапывает, после чего исходит мелкой судорогой и вновь пытается приоткрыть глаз. Но взор его бессмыслен и затравлен. Глухие стоны, более похожие на попытки скрипучего плача младенца, вырываются из его развороченной пасти. Обильно выступающая кровь в которой на морозе, в начавшем остывать теле, стала уже полукристаллической кашей. Содрогаясь и дёргая головой, как паралитик, Франц «выключается» и утыкается лицом в снег. Бородач, подойдя с моего молчаливого согласия ближе, приподнимает его осторожно, опускается перед ним на колени и бережно берёт голову Роека в ладони, сдёрнув с них поспешно рукавицы. Сосредотачивает взгляд на безобразно распухшей и повёрнутой в сторону переносице… И при полном нашем молчании воздух начинает наполняться монотонным пением на латыни. Несколько секунд тут же пришедший в себя, как снулый карась при появлении капли воды, Франц инстинктивно пытается вырвать изувеченный череп, но потом как-то необычно быстро успокаивается и тычется страшным слепком, оставшимся от лица, в грудь мужчины. Умиротворённо и прерывисто выдохнув, затихает, словно слушая певучий речитатив новоявленного «Кашпировского». В речи того временами слышится сострадательное "Амено, амено дие"… Доверчиво прильнувший к нему немец успокаивается, лишь нет-нет, а вздрагивают его понуро и обессилено опущенные плечи. Мне становится жаль это тело. Скорее, мне следовало убить его быстро и без мучений. Чем смотреть сейчас на такое…
Проходит около минуты, и мне начинает казаться, что Роек умер. С досадою поворачиваюсь, чтобы отойти, и в этот момент бородатый негромко окликает меня:
— Господин Ангел, спрашивайте… Только тихо и без нажима. Его сознание сейчас находится на уровне малолетнего ребёнка, и он готов ответить на Ваши вопросы. Всеми силами он будет стремиться помочь Вам, ответить, как надо, угодить… Но если Вы будете слишком грубы и напористы, он замкнётся в себе, как обиженное дитя. — Всё ещё удерживая голову Франца около груди, пражанин немного отстраняет её от себя, чтобы дать возможность нам «беседовать». Глаз профессора закрыт, и блин лица выражает прежние умиротворённость и спокойствие. Я, понимающе кивая бородатому, наклоняюсь к уху Франца:
— Доктор Роек, скажите, — где камни? Вы спрятали их? — Почти шепчу, боясь спугнуть нынешнее состояние умирающего. — Вы можете отдать их нам?
Еле слышный присвист, в нотах которого можно угадать слова:
— Камни…мои… Но я дам их вам, дам, если… если вы не будете меня больше бить…
Я озираюсь на того, кто ввёл Роека в состояние детства, — моё уважение к его дару тут же возросло. Но не хотелось бы мне оказаться в его руках…
Вновь подступаюсь к профессору:
— А где их можно взять, Франц? Я обещаю, что никто больше тебя не тронет. — За моей спиною воет ветер и скрипит колючий снег, — там переминаются с ноги на ногу бойцы. Доставшейся на их долю порция увиденного за сегодняшний вечер хватит им на половину оставшейся жизни. Мне кажется, в глубине души они осуждают мою жестокость. Но мне плевать. Я не буду ничего объяснять тем, ради чьего будущего мне придётся, возможно, убивать ещё не единожды. Тот, чьё будущее неизвестно, а прошлое представляет собою сгусток неясного тумана, не обязан отчитываться перед теми, кто наследует настоящее.
Слышно неспешное сопение, а потом Роек слабо произносит:
— Я съел камни. Проглотил. Боялся, что потеряю их, или что вы отнимете…
Только этого мне и не хватало! То-то Фогель обрадуется работёнке, когда я брошу к его ногам разбитый ливер друга! Я зло стукаю себя по колену и встаю.