Гарпер почему-то ожидал именно такого ответа. И вдруг понял, что подсознательно ждал, что вот-вот, сейчас, он услышит именно тот неожиданный ответный вопрос, который тут же и прозвучал:

— А каким он видится тебе, человек? — казалось невероятным, что тихий голос инопланетного существа, что едва не пережило многие звёзды, может быть таким, — почти нерешительным, словно опасающимся признаться самому себе в правильности собственного восприятия видений…

Питер запнулся на секунду, не зная, как и реагировать на столь необычное поведение анаггеала, не раз встречавшегося с Творцом. Потом набрался смелости, слегка набычился…, будто готовясь действительно отстаивать в назревающем споре свою позицию, прохрипел:

— Он… Он всё-таки похож на человека, Маакуа… На бесконечно мудрого и седого мужчину, — человека, который смотрит сквозь тебя, но видит гораздо дальше и больше, чем даже ты сам о себе знаешь…

Было непонятно, — слушал ли вообще анаггеал Гарпера, поскольку до того момента, когда он подал голос, прошло не менее минуты:

— "По образу и подобию Своему"… Творец, Ты всё-таки именно так и сделал… И всё, что Ты когда-то нам говорил, скоро действительно сбудется?

Он поднял голову и посмотрел на человека совершенно спокойным и почти доброжелательным, как показалось Гарперу, взглядом:

— Ты будешь удивлён, Питер, но я… — Анаггеал помедлил, как перед решающим признанием, а потом с какой-то удовлетворённостью, покорностью судьбе легко закончил:

— Я всегда видел Его именно таким, как ты описываешь. Тогда мне казалось, что Он держит на себе этот образ, находясь под воздействием собственных же аналогий, проводимых с причастностью к вам. И я считал, что пребывание в подобии вашего, крайне улучшенного Им в себе, до предела совершенного, обличья — это самое большое проявление привязанностей, которое и в самом деле Он питал к вам. Как говорили мне когда-то Двое, незадолго до их смерти допущенные к Нему и поражённые, как и я сейчас, Его обликом, в привычном их понимании и почитании, в вере их рас Создатель был туманной и огромной субстанцией, простиравшейся на световые года. Они за десятки миллионов лет даже не дерзнули придать ему Лика в полном понимании этого слова. И лишь вы, — самая молодая и безалаберная раса Вселенной, — имели честь так панибратски лицезреть Его величие, Его истинный Лик, но не сумели верно оценить даже такой предел доверия и любви к вам. Веры Его в вас. В вас, — и тогда, и сейчас, — столь несовершенных. Вы просто приняли Его, как есть, не утруждая себя вопросами по этому поводу. Что ж, выходит, что вы правы, и это — Его настоящий образ…

Оторопевший человек не нашёлся, что и ответить. Тем временем Маакуа выдержал паузу и с долей некоей торжественности в голосе вопрошал:

— Тогда должно быть так, что ты, созданный однажды из зверя по Его подобию, так же уже дорос, готов к тому, что в случае вашей, — он подчеркнул это слово, — именно вашей победы мир изменится. Что все, кто окажется к этому причастен, будет оценён по делам их жизни и поступкам последних дней. Что замкнётся очередной Вселенский цикл и станет возможен столько бесконечного времени ожидаемый самими вами и предреченный Им Страшный Суд. Существо, в которого Он вложил собственное бесстрашие и готовность к пожертвованию, не может на деле быть столь далеко от Создателя, от Отца своего… Ты ведь готов к этому, Творение?

Услышав такое, у Гарпера чуть не отнялись ноги, и он, пошатнувшись, едва не сверзился вниз. Чтобы не упасть, он покрепче, что было сил, вцепился в перила…

…Когда прошло первое тошнотворное головокружение ужаса, он долго смотрел на свои ноги, словно оценивая точность и полноту, исчерпаемость и осмысленность ответа, который он собирался дать здесь и сейчас. Будто собирался с силами, взвешивая истинность овладевших им порывов и проверяя честность будущих связанных с ними поступков. А потом, будто передумав много говорить, просто коротко, твёрдо и уверенно кивнул головой.

«Плазменные» глаза пришельца смотрели на Питера, в самоё его глубину так, словно впервые увидели в какой-то привычной данности ранее так и не замеченные им в человечестве обстоятельства. Признаки и черты, тщательно сокрытые от стороннего, самого пристального и предвзятого взора за толщей грубой, закостенелой, высохшей и кажущейся чёрствой брони привычного ущербного существования в пустыне веками сложившейся бытности. И будто лишь теперь, после первого долгожданного, благодатного проливного дождя они раскрыли разбухшие жёсткие и неприглядные плевела, явив миру и солнцу розоватую, живую нежность и ранимость своей внутренней Сути…

Постояв ещё немного неподвижным изваянием, Маакуа задумчиво развернулся и двинулся дальше, уже на ходу, почти уважительно, обронив озадаченному Гарперу:

— Идём же, землянин. У нас с тобою здесь есть ещё дела…

Глава VII

Зимняя Прага впечатляла пышной холодной белизною, полной в самой себе царящим в ней запустением и безмолвием. Укрытые всё так же тихо и крадучись продолжающим падать крупным и почти пушистым на морозце снегом, улицы Старого Города были пусты настолько, что даже привычные ранее и ставшие своего рода визиткой города галки не оставляли следов на девственно чистых, нетронутых покрывалах глубоких сугробов. Не было также следов ни собак, ни кошек, этих постоянных спутников помоек и больших городов. Войдя в вымерший и оттого кажущийся чуждым город со стороны Пражского града, Роек и Фогель решили не соваться глубоко к набережной, мостам через Влтаву и к храму святого Николая. Наиболее посещаемые районы в недалёком прошлом, они и сейчас могли быть всё же не совсем пустыми. Там вода, и связанные с нею минимум благ. Даже худо-бедно, но там, в чистой воде реки, была тогда, и возможна даже сейчас, рыбалка, что в такое время может очень даже помочь выжить. Там мог шнырять и за водою, и по рыбку со льда всякий сброд, случайно выживший во время нападения. А потому пока спешить туда без тонкой и тщательной разведки не стоило. И хотя профессора были вооружены, рисковать особо им не хотелось. Стрелки из них были неважные, точнее, из них именно из него, Фогеля, — как-никак, а в молодости Роек служил в морской пехоте, и побывал в нескольких «горячих» точках, — а потому особой уверенности в себе, даже держа в неопытных и нетвёрдых руках короткоствольное подобие «Узи» из гарперовской «коллекции», Герхард отчего-то не испытывал. В отличии от скальпеля и зажима, автоматы, оттягивающие непривычную к этому шею до боли в позвонках и мышцах, холодящих пальцы даже сквозь толстенные рукавицы с ватой, казались ему чудовищным недоразумением, призванным хоть как-то отождествить и уравнять их с существующей действительностью. Скорее же, для него это был чисто психологический фактор, могущий, как он надеялся, заставить «тормознуть» какого-нибудь не в меру ретивого горожанина, пожелавшего бы, храни Господи, у них что-нибудь отнять, или, что ещё хуже, даже убить их ради грабежа. Правда, Фогель втайне рассчитывал больше на боевитость Роека, и в то, что в минуту опасности он, пусть и стареющий, но бывший профессионал, будет знать, что и как делать. А так же прикроет спину коллеги, раз уж тащил его с собою всё это время, оберегая в пути, как собственную мамашу.

Сама картина упадка, причинённых стране и городу разрушений впечатляла. Именно сюда, на Чехию и соседнюю Словакию, пришлись эпицентры двух довольно сильных ударов, очаги которых легко угадывались по наиболее оплавленным строениями и состоянию бывшего растительного мира. Выгоревшие до обгрызенных у самой земли пеньков некогда толстые, многовековые деревья в лесах, через которые проходили Роек с Фогелем, да оплывшие камни и шпили старинных особняков. Чьи массивные камни и были только способны выдержать кратковременное, но столь мощное воздействие теплового излучения. Всё это говорило о том, что не так давно здесь кипели нешуточные температуры и плескалось озеро страшной «сухой» смерти. Современные здания и деревянные домишки, что в обилии устилали когда-то пригороды той же Праги, Брно, Пльзени, Крумлова, других городов и городков Чехии, превратились либо в груды щебня, похоронившего под собою сотни тысяч мирного населения, либо в кучку угольков. Среди которых едва ли можно было отыскать хоть лёгкий намёк на то, что в ночь удара в этих выгоревших теперь до пригоршни золы домишках спали люди.