Здесь не попытка создания биографии. Ее писать еще рано. Не все собрано, не все прочитано и изучено. Мы предлагаем лишь штрихи к портрету Алексея Саморядова, большого писателя, имя которого, без сомнения, будет скоро открыто в изданиях его прозы.

Жизнь Леши Саморядова странным образом напоминает его работы. Листки, листки разрозненные, раздаренные, разорванные, потерянные… Все перемешано, сдвинуто во времени и пространстве… Хаос, подвластный ему одному. По страницам Лешиных рукописей скачут кони, веселые кони, реже с тачанками и всадниками, чаще одни… Скачут куда-то ввысь. И конечно, мечутся, отдыхают, воюют казаки, любимое его братство. Еще ножи, клинки, сабли, кривые ятаганы. Попадаются пулеметы и плетеные нагайки с фасонными ручками… Сотни превосходных рисунков… Скрытая жизнь Лешиной души, богатство, о котором мы не догадывались. И, наконец, потрясающие тексты, рассказы, преимущественно старые, мне знакомые, главы из недописанного романа, замыслы, обрывки чьих-то разговоров, откровения, диалоги с Богом… Сомнения. Поиски Его… И как искупление за неверие — «Я не сжигал города!» И тут же нежные письма оренбургских девушек. Попадаются женские письма и из тюрьмы. От нее. Ее история скоро послужит основой для сценария «Дюба-дюба»… Все вперемежку. Как жизнь, как наши воспоминания. Леша помнится легко и даже весело. Видно, радость, которую он нам давал, пересилила печаль.

Месяц назад, 5 июля ему бы исполнилось 33 года…

Три толстых папки, полиэтиленовый пакет и конверты с фотографиями собрала мама Алексея, Евдокия Абрамовна, и привезла мне в Москву. Все-все, что осталось. Даже рыбку из красной материи, туго набитую ватой. Леша сделал ее в подарок маме в детском саду.

Впервые Лешины работы попали ко мне осенью восемьдесят первого года. Я вышла из отпуска, с трудом придя в себя после кошмара вступительных экзаменов, которые на сценарном факультете сопровождаются мучительным чтением сотен бездарных, отупляющих работ. Графоманы на свою стряпню изводят реки чернил и пуды бумаги. И вдруг, когда все позади, мне на кафедре с мольбами предлагают прочесть еще одну завалявшуюся папку, посланную к нам на конкурс каким-то балбесом с многомесячным опозданием. Она валяется давно, и никто теперь не хочет ее читать… А отвечать надо. Когда я увидела эту неподъемную замусоленную красную папку, я заранее пожалела себя. В ней были рассказы. Небольшие, страниц по пять-шесть. Но семьдесят с чем-то штук! Автор — А. Саморядов. «Еще одно горе семьи», — подумала я. А ошибок!.. В первом же абзаце устала считать… А во втором… Со второго мне стало интересно… Интересно и смешно. Цитирую по утаенной от автора рукописи первого варианта теперь знаменитого Леш иного рассказа «ГАМЛЕТ»: «Не важно, кто вы и какой занимаете пост, каждому может присниться всякое. Приснится и так стыдно станет, что и рассказать никому нельзя…»

Я читала, не отрываясь, рассказы малограмотного провинциального парнишки. Почти все они были про работяг, явно бок о бок живущих с автором. Колоритнейшие фигуры, отличные от чудиков Шукшина. Его герои ерничали, травили удивительные «взаправдашние» истории, больше всего любили обеденный перерыв и дешевую «халявную» выпивку… Узнаваемый, веселый и цельный мир неимущих и свободных людей, давно приспособившихся к режиму, к лживым начальникам, но не прощающих подлостей своим. Читая, я все больше убеждалась, что передо мной огромный талант. Талант запущенный, стихийно развившийся, нуждающийся в скорой и неотложной помощи.

Я написала Леше с хорошей фамилией Саморядов письмо. Он ответил.

Мы начали работать по телефону, разбирая рассказ за рассказом. Звонил он всегда поздно, как я догадывалась, с казенных телефонов. Я готовила его к поступлению во ВГИК в ближайшее лето, с надеждой тут же перевести к себе на второй курс. Он рвался, переделывал старое, писал новые вещи, удивляя неисчерпаемостью замыслов. Такое во ВГИКе встретишь редко… Он готовился поступать неохотно, читал теоретические труды по программе, однажды попросил прислать сценарий «Ночи Кабирии». Его ждали. Благожелательная к талантливым ребятам, Алла Золотухина, в те годы — ответственный секретарь приемной комиссии, обещала поддержку новому Шукшину… Но Леша не приехал. Осенью рассказал душераздирающую историю, как был послан на Север и замерз в бурю с грузовиком… Банальную историю рассказал здорово, по-писательски. Конечно, никакого Севера не было. Я поняла — боится, слишком много поставлено на карту жизни. Всю зиму мы продолжали работать. В июле он приехал. Опять приемная комиссия слушала про «молодого Шукшина» и мастера, ведущие набор, естественно, знали о нем тоже. Я была спокойна. Но первого сентября, выйдя из отпуска, узнала, что мои коллеги его не взяли. «Темен, безграмотен, ничего про кино не знает. Писать не может. И вообще производит впечатление сельского дурачка…» Необъяснимо. Невозможно поверить…

По телефону слышу — шок, депрессия. Со мной закрытый Леша был в меру откровенен. Узнаю про срывы, приводы в милицию, драки, аресты друзей и самое страшное: «Из-за моей писанины меня вся улица на смех поднимает, дураком, идиотом считает. Даже домашние стесняться стали, гонят на улицу, „иди с ребятами погуляй“, сколько можно писать… Вера Владимировна, возьмите меня во ВГИК. Здесь мне только одна дорога: или в канаву, или в тюрьму».

Во ВГИК Алексей поступил только через четыре года, когда подошел новый набор и мы вместе с замечательным драматургом и прекрасным человеком Одельшой Александровичем Агишевым набирали свою первую совместную мастерскую.

Оставалось несколько дней до приема, а Леши нет. Нет и все. В его архиве я увидела две свои телеграммы с одинаковым текстом: «Вы очень одаренный человек, вы должны учиться… Срочно приезжайте» и т. д.

Я оплатила текст дважды, с просьбой вручить телеграмму Леше второй раз через шесть часов. Атака не удалась. Молчание. Последний шанс таял на глазах. Я кинулась на почту и написала ему в телеграмме громадное открытое письмо, где настаивала: он обязан приехать в Москву, он не имеет права трусить. Он огромный талант, он может стать как Лев Толстой для России, как Шекспир для Англии. Без него Россия погибнет… Эту телеграмму я писала уже не для Леши, а больше для окраинной оренбургской улицы, для его двора, для Лешиных друзей и родителей, потому что такую телеграмму в провинции пронесут по всем домам. Мой крик о помощи был услышан, и родители вытолкнули его из дома, заставили сесть в самолет…

Он прилетел. В самый последний момент.

Петя и Леша стали друзьями и соавторами. Когда это произошло? Не знаю. Я просто не помню их врозь. Здесь, в самой маленькой вгиковской аудитории под номером 203 вставали рядом на наших глазах два равновеликих имени — Петр Луцик и Алексей Саморядов. С первого курса они писали очень сильно и были лучшими в мастерской. Каждый раз они приносили новые, ни на что не похожие сюжеты. То казаки с нагайками вырывались из глубины времени, чтобы высечь голую задницу райкомовского чиновника, то прочитывалась захватывающая история мальчика-мутанта, живущего в трубах под центром Москвы. Их всегда было интересно просто слушать.

Но, конечно, событием, далеко вышедшим за пределы учебного процесса, стал сценарий «Дюба-дюба». Пронзительная, жестокая и нежная история.

Экзамен по мастерству на третьем курсе проходил в нашей мастерской как всегда сверхвзыскательно. На него приглашались самые известные и даровитые драматурги. Естественно, им было необходимо послать сценарий минимум за неделю, да и самим надо было прочесть, а на курсе десять человек. Короче, неделя — крайний срок. Одельша Александрович педагог милостью Божьей. Любит, любит, но спуску не дает. Во всяком случае, тому курсу спуску не было. И они знали: не принес вовремя — снимаешься с экзамена, и нет тебе впредь никакой любви, ни веры, ни уважения. И случая не было, чтобы кто-то не успел.

Но Петр и Леша явно опаздывали. При этом скрывали, что объем их работы дважды превышает обычный материал. Ситуация накалялась. Уходили последние дни. Они звонили, оправдывались, обещали и ничего. Печатать на машинке они так и не научились. Денег на машинистку, видимо, не хватало, сценарий огромный — сто сорок две страницы! Но гордость не позволяла оправдываться. Ребята метались, проигрывать не привыкли, искали выход. В конце концов Одельша разозлился и отвесил им по телефону хорошую оплеуху. В последние два дня они звонили мне каждые два часа. Агишеву боялись. «Вера Владимировна, — вздыхал Леша, — а вы знаете, как мы печатаем? Выходим в коридор общежития по очереди. Увидим девчонку киноведку и говорим: „Пойдем целоваться“… Она и идет. Мы ее за машинку: „Отстучи страничку“… Ну, а после седьмой она уже и целоваться не хочет. Ищем другую».