Спустил ноги на пол, поискал тапки, не нашел, и хуй с ними, пошел босой, так приспичило, тут не до шуток. Воду сливать не стал: бутыль мы вчера вроде не набирали, пусть хоть в бачке будет запас, если на кухне нечего попить. Сушняк у меня — это что-то. Пустыня Каракумы, клуб кинопутешествий с Сенкевичем на верблюде — и все это в моей глотке, включая верблюжачье говно, а я-то, дурной, гадаю, что у меня там сдохло.

Пошел на кухню, открыл холодильник. Пива, конечно, нет, — сам дурак, не заначил. А в кастрюле у нас что? Ага, компот из вишни, точно, Сергевна же вчера сварила. Надо будет ей оставить на утро хотя бы кружечку, а то развоняется… Мать моя женщина, зачем было столько сахару ложить?! У меня щас срака слипнется от такого компота, хуже чем от варенья. А потом она еще удивляется, что ни в одни джинсы не влезает, и я в свои скоро не влезу от такой жизни.

Но полкастрюли приторного пойла я все-таки выдул залпом, сушняк — дело нешуточное. Стало полегче, даже голова чуть-чуть отпустила, и тут же захотелось курить. На столе папирос не было, у меня в штанах тоже, зато у Сергевны в сумке нашлось полпачки «LM», она у меня запасливая, молодец.

Я открыл кухонное окно, по пояс высунулся наружу — темно, как у негра в жопе, хоть бы одно окно горело, так нет же, все дрыхнут, и ни луны, ни звезд, небо обложило, может, к утру дождик начнется, хорошо бы, тогда можно на работу не ходить, кто ж лоток в дождь ставит. С другой стороны, дома до вечера сидеть задолбает, и пару копеек не помешало бы… А, ладно. Как будет, так и будет, меня все равно не спросят.

Я закурил и удивился непривычному вкусу сигареты. Противная какая-то, как говном набита. Странно вообще, потому что раньше Ларискины сигареты мне нравились, я-то себе обычно папиросы покупаю, они покрепче, но «LM» у нее тоже таскаю понемногу — побаловаться, особенно с похмелья… Нет, ну все-таки какое говно! Я сплюнул и снова затянулся вонючим дымом. Не выбрасывать же теперь. Чего добро переводить.

После третьей затяжки я смутно почувствовал неладное. Словно бы сейчас случится что-то такое, чего мне совсем не надо. Ну то ли кто-то камень в окно бросит, то ли в дверь ломиться начнут. Но ничего, как было тихо-спокойно, так и осталось, даже Сергевна не проснулась, я так и не понял, почему перестремался.

А после четвертой затяжки я наконец врубился, почему мне не нравится сигарета. Вспомнил, что уже много лет не курил такое дерьмо. Я всегда покупаю табак — табак?! — с ароматом сливы и сигаретную бумагу, чтобы делать самокрутки, у меня еще машинка специальная, импортная, но я и руками могу… Нет, стоп. Что за хуйня? Какая, к японской матери, "машинка"?! Ну все, пиздец, допился.

Я услышал, как чужой, незнакомый голос говорит, по-бабьи взвизгивая от ужаса: "Свит плам. Экселент свит плам". Хуй знает, что это значит. Но звучит погано.

А потом до меня дошло, что эту тарабарщину говорю я сам, и голос, выходит, — мой. И вот тогда мне стало по-настоящему страшно, так страшно, что я сел на пол и заскулил, как побитый пес. Вышло совсем уж жутко, так что я сразу же заткнулся и встал. Выбросил окурок в окно, пошел в коридор, включил свет, обшарил все карманы. В зимней куртке нашел наполовину выпотрошенную папиросу — и больше ничего. Ни табака, ни бумажек, ни тем более «машинки», — как, интересно, она хоть выглядит? В любом случае, ничего похожего на «машинку» ни в моих карманах, ни на трюмо не было.

Я вернулся на кухню и раскурил папиросу. От первой затяжки меня чуть не стошнило. "Заболел, — подумал я. — Вот оно что, просто заболел. Отравился. Точно, Людка, кума, вчера горбушу в банке принесла, и я ее почти всю сам сожрал, пока девки картошку жарили, они еще обиделись, что им мало оставил. Ну да, точно, отравился, у меня сейчас, наверное, температура сорок и бред, хорошо хоть, не белая горячка. "Экселент свит плам" — это ж надо такое выдумать".

Я почти успокоился, потому что отравиться — это хреново, но хоть, по крайней мере, все понятно, и тут вспомнил, как выглядит пачка табака "Excellent Sweet Plum". Темно-синяя, с белыми буквами, а уголок красный, тоже с надписью. Вспомнил, что "sweet plum" значит "сладкая слива". Вспомнил, что раньше, несколько лет назад, мне больше нравился «cherry», вишневый, а потом я запал на сливу, и с тех пор… Бля! Какое еще «чери»? Какие "несколько лет"?! Ну, пиздец совсем.

Я чувствовал, что еще немного, и я вспомню все остальное. Понятия не имел, что это будет. Но откуда-то знал, что эти воспоминания камня на камне не оставят от моих представлений о себе. Другими словами, от меня самого. Хрен его знает, что это будет за мужик — тот, другой, которого тошнит от моих папирос. Но точно не я.

— Это же все равно что сдохнуть, — сказал я вслух. Сам себе не поверил, поэтому повторил: — Все равно что сдохнуть. — И так испугался, что заткнулся.

Молчание не пошло мне на пользу — в том смысле, что чужие воспоминания снова принялись шерудить у меня в голове. Я старался их не слушать, не обращать внимания, не верить, отвлекался как мог. Выпил еще компота. Зачем-то покрутил краны, но воды не было, ночью и не положено, в шесть утра пойдет. Тогда я пошел в туалет, зачерпнул немного воды из унитазного бачка и вылил себе на макушку. Все это помогало, но ненадолго. Чужие, назойливые воспоминания возвращались снова и снова, я знал, что мне против них не устоять — без бухла так точно не устоять, а бухла в доме не было ни капли. Все выжрали вчера, так что я попал.

— Сбегать, что ли, на Софиевскую? — нерешительно сказал я.

На Софиевской, в трех кварталах от нас, работал круглосуточный магазин, а у меня на такой случай были заначены десять гривен, так что вроде бы никаких проблем. Но выходить из дома я почему-то боялся даже больше, чем вспоминать про чужой табак. Квартира сейчас казалась мне чем-то вроде крабьего панциря: пока внутри, я худо-бедно цел, а стоит выйти — разорвут в клочья. Кто именно меня разорвет, как и зачем — на эти вопросы я не имел ответа. И не хотел его получать. Ну на фиг.

Время тянулось хуже, чем в детстве. Мне казалось, с того момента, как я ходил умываться, прошло часа полтора, а на самом деле — три минуты. Ебануться можно.

— Так, — сказал я себе. — Все. Харэ бздеть. Щас. Ты. Найдешь свои тапки. Наденешь брюки. Возьмешь гроши. И пойдешь, сука, в магазин за бутылкой. Как миленький. И будешь лечиться. Говна кусок припоцанный.

Внушение подействовало. По крайней мере, штаны я как-то натянул. И свежую майку. И сунул ноги в резиновые уличные шлепанцы. Но заставить себя открыть дверь, ведущую в подъезд, я не смог, как ни старался. Я почему-то был совершенно уверен, что никакого подъезда там нет. И вообще ничего нет, только душная тьма, как за кухонным окном. Проверить, так это или нет, у меня не хватало мужества, — приблизив лицо к раздолбанной замочной скважине, я тут же отпрянул: таким затхлым, не по-летнему холодным воздухом тянуло из подъезда. Будто его и впрямь не было, только космос, как вокруг какой-нибудь орбитальной станции. Причем такой дурной космос, что в нем космонавту даже звезд не полагается, и вообще ничего.

Дело кончилось тем, что я сел на пол в коридоре и заплакал.

— Бля-а-а-а, — тихо, нараспев говорил я сквозь слезы. — Ой бля-а-а-а!

Вся эта херня совершенно меня вымотала, так что не осталось никаких сил сопротивляться чужим воспоминаниям, и они наконец обрушились на мою голову, как гора песка с самосвала, только не снаружи, а изнутри, откуда обычно не ждешь подвоха, вот в чем подлость.

Сперва я вспомнил табачную лавку на Покровке, где обычно покупал этот свой "sweet plum", как раз через дорогу от нашего с Мишкой офиса. И как мы зашивались этой зимой с проектом для экологов, сидели там по ночам, и у меня вечно не вовремя заканчивался табак, часа этак в два-три ночи, когда лавка, понятное дело, была закрыта. Я все собирался купить две пачки и одну спрятать в столе, про запас, а днем почему-то напрочь об этом забывал, — совершенно на меня не похоже, обычно я все мелочи держу под контролем, привычка с детства, слишком часто приходилось собирать вещи и переезжать, с места на место, из города в город, с одного края света на другой, из Казахстана в военный городок под Ютербогом, а из этой райской глуши — в студеный, неприветливый Мурманск, оттуда — в захолустную, тоскливую Рязань и, почти там не задержавшись, в сладчайший, сонный, выбеленный солнцем Севастополь; а потом отец наконец вышел в отставку, и переезды закончились, но я к тому времени уже вырос и принялся скитаться самостоятельно, пока не застрял намертво в Москве, которая настолько откровенно не подходит для нормального человеческого существования, что я как-то незаметно для себя там прижился, в полной уверенности, что, конечно же, скоро сбегу, не в этом году, пожалуй, но в следующем — непременно. Я, кстати, не раз убеждался, что почти все мои надолго осевшие в Москве приятели подкармливали свою страсть к перемене мест ровно теми же байками. Впрочем, мне было там неплохо; наверное, только настоящему перекати-полю и может быть хорошо в Москве, все маются, а нам — в самый раз: живешь как на вокзале, не зная толком, чем будешь зарабатывать и по какому адресу поселишься в следующем году, каждый день проводишь как минимум два часа в дороге, рюкзак, уходя на работу, собираешь, как в поход, завтракаешь в кофейнях, ужинаешь в кабаках, чем не турист. Ужин я, впрочем, под настроение могу приготовить и сам, а вот завтракать люблю возле нашей конторы, на Покровке, в "Кофе Бине", который всем хорош, кроме досадной необходимости выходить с сигаретой на улицу. Но и это, в конечном итоге, оказалось к лучшему, потому что однажды рядом со мной на крыльце нелояльной к курильщикам кофейни чиркала отсыревшими спичками высокая рыжая женщина с серыми, как мартовское небо, глазами и узкими, сизыми от холода ладонями. Она с таким откровенным любопытством принюхивалась к моему сладкому сливовому дыму, что я не мог не предложить ей попробовать; выяснилось, что ее зовут Лара, и я как-то сразу понял, что нам больше не стоит надолго расставаться, но более-менее убедительно изложить свою позицию сумел только три дня и девяносто восемь эсэмэсок спустя.