Я огляделся. Приближалась ночь, окна на центральной улице гасли одно за другим: в Невервиле рано ложились спать. Вывеска перед церковью: "Воздадим должное Деве Марии" — отбрасывала огромную черную тень. Невервиль довольно темнел силуэтами домов, обступая меня с трех сторон. Скорее даже, он беззвучно смеялся мне в лицо своими темными окнами, пустотой улиц и мигающими в такт желтым светофорами на центральной улице. О, объект внимания остался в ладони! Мышеловка захлопнулась. Ни бьюика, ни Питтсбурга, ни места партнера в "Алан Мак-Ферсон". Я со злостью пнул россыпь гальки на обочине, оставшуюся от ремонта дороги. Один из камешков гулко ударился о металлическую дверь автомастерской, и опять все стихло. Я нагнулся, выбрал камень побольше и высадил стекло офиса автомастерской. Затем, повернувшись, удовлетворенно пошел в сторону двигавшихся огоньков на горизонте спасительной семьдесят шестой дороги.

Не прошел я и четверти расстояния, как меня догнала полицейская машина. Она остановилась впереди, и из нее вышел рыжеволосый полноватый офицер, перегородив мне путь.

— Слушай, Стивен, ты всегда был чудаковатым парнем, но какого черта ты устроил дебош в мастерской Клиффа? Он же, гад, заявил в полицию. Я, конечно, могу замять дело, но…

Я устало посмотрел на полицейского. Попробовать объяснить и этому, что меня все принимают за кого-то другого? Вспомнив, насколько удачно проходили все предыдущие объяснения, я только махнул рукой и, обойдя полицейского, снова двинулся в сторону федеральной дороги.

Полицейский догнал меня и крепко взял за рукав.

— Мистер Брэди, я вам настоятельно советую отправиться со мной в участок для выяснения обстоятельств. Я думаю, что в ваших интересах следовать моим указаниям.

Посмотрев на его руку, вцепившуюся в мой рукав, я спросил:

— Я арестован?

Полицейский холодно смотрел на меня в упор:

— А оно тебе надо?

Я пожал плечами, открыл заднюю дверь полицейской машины и молча сел.

Часть комнаты, в которой на одном из пластиковых стульев я находился, была отгорожена металлическими прутьями, прочно вделанными в потолок. Телевизор под потолком выключен, на его экране — слой пыли. Дверь в половину комнаты, где за столом сидел полицейский и заполнял бумаги, была полуоткрыта.

Полицейский поднялся, поправил свою патрульную форму и направился в мою сторону.

— Стивен, по закону кто-то должен тебя забрать отсюда и уплатить залог. Кому звонить, жене или твоему адвокату?

Я молчал.

— Так я звоню Кэролин?

Я только пожал плечами.

Кэролин оказалась миниатюрной, хорошо сложенной женщиной с каре красивого каштанового цвета. Прежде чем я ее увидел, я услышал ее голос, отчитывающий в соседней комнате задержавшего меня полицейского. Из обрывков ее фраз стало понятно, что и он, и я, и сама Кэролин когда-то учились в одной школе. Причем полицейский, по разумению Кэролин, до сих пор не мог простить мне, что она пошла на выпускной бал со мной, а не с ним. "Меня уже ничем не удивишь", — решил я, но где-то в глубине души выбор Кэролин показался мне справедливым.

Мы сели в «тойоту» и ехали молча, пока не остановились у входа в добротный двухэтажный таунхауз, который стоял в ряду точно таких же одинаковых домов.

Она открыла дверь из гаража в дом, и мы оказались на кухне.

— Тише, дети уже спят, — предупредила меня Кэролин.

Я молча кивнул.

— Есть хочешь? В холодильнике есть копченая курица из супермаркета. Будешь? — сказала она тоном, каким спрашивают: "Ну какая муха тебя сегодня укусила?"

Я пожал плечами.

— Вообще-то я поел, спасибо.

— Ты помнишь, что завтра в пять у Маргарет концерт для родителей? — сказала Кэролин, доставая себе чашку и наливая охлажденную воду из холодильника.

— Я должен завтра быть в Питтсбурге… — начал я неуверенно. — Мы подписываем контракт… Ну мне действительно очень нужно.

Она изучающе смотрела на меня, потом устало покачала головой.

— Опять эти разговоры про Питтсбург… Господи, я так устала от этих твоих безумных затей. — Она выплеснула воду и поставила чашку в раковину. — Ты же мне поклялся, что больше не будешь искать эту Нэнси.

Кэролин развернулась и вышла из кухни. Ее шаги глухо зазвучали по лестнице на второй этаж.

В кухне полированные гранитные поверхности, шкафчики из мореного дуба, дорогая керамическая плитка на полу — все говорило о достатке и ухоженности, сияло чистотой. В кухонной раковине лежала немытая посуда. Тихонько заурчал холодильник, намораживая лед для коктейлей. Я поднялся, сиротливо огляделся по сторонам, открыл белоснежную дверцу посудомоечной машины и стал механически складывать посуду. Грязные чашки — к чашкам, тарелки — к тарелкам, что-то успокаивающее в этом. Ведь потом нужно будет тоже подняться на второй этаж, в спальню к этой совсем чужой мне женщине. Жить жизнью совершенно незнакомого, неприятного мне человека, с его сетью непонятных обязательств, знакомств и отношений. Жить в Невервиле. Вздохнув, я оглядел кухню еще раз. Теперь все гармонировало, не выбиваясь из заведенного порядка вещей, уже более ничего нельзя сделать. Я выключил свет и пошел на второй этаж.

АЛЕКСАНДР ШУЙСКИЙ

Я ГОВОРЮ: НЕТ

Надо было заподозрить неладное еще тогда, когда я оказался у входной двери с ключами в одной руке и пакетом еды из супермаркета — в другой. Но я как ни в чем не бывало открыл дверь, вошел и привычным жестом нашарил выключатель в коридоре.

И дальше все уж пошло как по маслу.

На кухне, за столом, опершись локтями, сидит женщина. Она смотрит на меня молча и весело — будто все это время ждала, что я вот-вот появлюсь с едой и ключами. У нее отекшие запястья, седые волосы, тонкие как пух, венчиком стоящие вокруг головы, только по волосам и можно определить ее возраст.

— Что ты здесь делаешь, — говорю я и начинаю оглядываться. В сущности, одного ее присутствия достаточно, но я все равно оглядываюсь. Лишний раз посчитать двери не помешает, раз уж я сглупил и вошел.

— Сына, — говорит она и вся светится от внутреннего смеха. — Сына — большая детина. А еще «сына» рифмуется со "скотина".

— Ты лучше отца в дом пусти, — говорю я.

Она переходит от лучезарности к раздражению так внезапно, будто в ней выключили свет. Рот складывается в прямую бледную линию, похожую на старый шрам.

Отец ходит снаружи, я это хорошо знаю. Я его не видел, сегодня зашел через другую дверь, да и кухня чужая, не материнская. Когда она на своей кухне, ее дом окружен водой. Старый облупившийся дом, некогда синий, а теперь выгоревший до белизны, только в трещинах еще видны остатки краски. Вокруг по кромке воды ходит отец с белыми глазами. Он давно мертв и не может зайти, пока не позовут.

— Со «скотина», — повторяет мать. Ей всегда легко давались рифмы. — Я ведь просила булки купить, ты не купил?

Я говорю:

— Нет.

Поворачиваюсь и ухожу из кухни. Коридор петляет лесной тропой, уводит меня вглубь, — ни одна из наших квартир сроду такой не была. Нужно искать, как отсюда выйти, уже понятно, что заснул не здесь. Понятно, что не здесь, пока что непонятно где.

Коридор превращается в анфиладу комнат, и в конце концов я выхожу в огромный зал, впору балы устраивать. Большие, почти до потолка окна тянутся вдоль двух стен, заглядывают друг в друга, но в зале темновато, потому что он загроможден, под самую лепнину забит старой мебелью. Огромные трюмо отражают друг друга, шкафы едва стоят на гнутых ножках, будто просели за много лет под тяжестью красного дерева, буфеты щерятся пустыми полками. Оставшееся между шкафами пространство занимают сложные конструкции из обитых кожей стульев. Я пробираюсь через весь этот антиквариат и натыкаюсь на кровать. Она размером с Ноев ковчег, к тому же смята и еще теплая. Очень мило.

— Очень мило, — повторяю я вслух. — А сейчас-то ты где спишь?