Мы вошли в кинотеатр. Витгенштейн настоял на том, чтобы за вход заплатил он; щедрость его, как я узнал позднее, была столь велика, что, унаследовав после смерти отца значительное состояние, он отказался от него в пользу прочих членов семьи. Билетерша с фонариком в шляпке-таблетке провела нас по затемненному зрительному залу. По настоянию Витгенштейна мы сели в первом ряду. Показ начался с кинохроники. Был 1951 год, и на экране возникли образы кампании ИРА того времени: искореженная опора высоковольтной линии, взорванная плотина, пущенный под откос поезд. Сжав кулаки, Витгенштейн нетерпеливо заерзал в кресле и прошипел: "Это еще не стоящее дело".

Когда же началась сама картина, я понял, что ожиданиям моим не суждено оправдаться: я, можно сказать, принял носорога за единорога, поскольку заявленные ангелы оказались чистой метафорой. В фильме говорилось об одной южноамериканской авиакомпании, возглавляемой актером Кэри Грантом. Задача летчиков заключалась в переправке почты из одного изолированного пункта в другой, через высокие Андские cordillera. В этом они соответствовали греческому angelos — вестнику. Осознав это, я расслабился и сел поудобнее. Фильм создавал особую атмосферу, и я начал понимать, что мир, составленный из черного и белого, может намекать на цвета, о которых иначе сказать невозможно — неуловимые цвета души.

Появляется девушка. Но, несмотря ни на что, труженики неба продолжают свою работу, переговариваясь по черным рахитичным радиотелефонам. Один из них высматривает погоду с высокогорного поста и сигналит о надвигающейся буре. Тщетно пытается он различить звук приближающегося самолета — тот неожиданно выныривает, жужжа, из темноты и пикирует в колышущиеся пальмы. Эти действия повторяются вновь и вновь, в различных комбинациях. Самолет приземлится либо благополучно, либо нет. Все пилоты курят, и это становится ритмом их разговора, а то и самим разговором.

В кадре возникает новый летчик. Он в костюме, при галстуке и в фетровой шляпе. Курит. Он не такой, каким кажется. Как-то раз, слышим мы, он выпрыгнул с парашютом из неисправного самолета и бросил радиста на верную смерть. Новый летчик привез с собой жену, которая до времени действия фильма гуляла с Кэри Грантом.

Вот вкратце и вся экспозиция. Что же касается происходящего, то я не скажу, чем заканчивается фильм, поскольку не хочу портить вам впечатление на случай, если как-нибудь вы решите его посмотреть. Но в нем есть кадры поразительной красоты, и я, как сейчас, вижу тусклые красные лампочки на приборном щитке кабины и циферблаты с подсвеченными радием делениями[31], испускающими бледное звездное сияние. А затем — подъем над самыми облаками, и всё вдруг так ярко; тебе и в голову не приходило, что облака ночью могут сиять. Словно летишь в каком-то странном лимбе. Всё теперь начинает светиться: руки пилота, его летная форма, крылья. Ведь свет идет не от звезд, он бьет снизу, бесконечными белыми потоками. Летчик плывет по молочной реке света. Оглянувшись, он видит, что радист улыбается.

Краем глаза я заметил, что Витгенштейн очень взволнован и совершенно поглощен происходящим на экране, словно он один из актеров, словно его руки сжимают штурвал, у него во рту сигарета, и в его глазах отражаются звезды. Я никогда не видел человека в таком воодушевлении: глядя на него, вы, можно сказать, смотрели сам фильм.

Когда сеанс подошел к концу, Витгенштейн откинулся в кресле в полном изнеможении.

Мы вышли из темной пещеры кинотеатра, протирая глаза. День был в самом разгаре: границы предметов дрожали и мерцали. С набережной задувал порывами пропитанный озоном бриз. У меня немного кружилась голова, и я предложил Витгенштейну выпить чаю. Мы зашли в ближайшее кафе, и он заказал чайник чая, а для себя — стакан воды. Когда мы расположились, он оживленно заговорил, всё время иллюстрируя свой рассказ манипуляциями с перечницей и солонкой.

Помните сцену в картине, сказал он, где летчик с радистом оказываются над грозой. Они скитаются по необъятной сокровищнице звезд, где, кроме них, нет абсолютно ничего живого. Подобно ворам из древней легенды, замурованным в сверкающих палатах, откуда уже не уйти. Они блуждают среди мерзлых самоцветов, безмерно богатые, и всё же обреченные.

Это жертвы Sehnsucht, германской тоски по миру превыше этого мира. Мне вспоминается призрачный шепот, который слышит герой песни Шуберта «Скиталец»: "Там хорошо нам, где нас нет". Ибо мы заставляем звезды отражать наш взгляд, мы даем созвездиям имена, чтобы они могли походить на нас. Повсюду мы видим Небесных Близнецов. То же и в песне Шуберта "Die Sternennachte" ("Звездные ночи"), сочиненной им октябрьской ночью 1819 года, когда звезды пылали в окне его тесной венской мансарды.

Витгенштейн замолчал ненадолго. Потом взял солонку и стал водить ею по скатерти вокруг сахарницы, всё время насвистывая жутковатый мотив. Досвистев до конца, он поднял голову, посмотрел мне в глаза и произнес:

В ночь лунную — до звезд восстать

Мой скорбный дух готов.

Там, над цветущею землей,

Галактики цветов.

Быть может, и миры скорбят,

Но свет их тешит нас:

И звездочкой сияет им

Земля в рассветный час.

Простите за перевод[32]. Автор оригинала — Иоганн Баптист Майрхофер, два года деливший с Шубертом длинную темную комнату на Випплингерштрассе. Бедный Майрхофер! Измученный женоненавистник, он десять лет провел среди монахов в монастыре Св. Флориана, пока, сочтя себя недостойным, не обратился к правоведению, а затем — к поэзии. Св. Флориан, как вам известно, покровитель Австрии — но также и пивоваров. В итоге Майрхофер разрывался между двумя призваниями, от приступов меланхолии переходя к необузданной веселости. И все же брак его слов с музыкой Шуберта, очевидно, заключен на небесах. Не исключено, что те два года были самыми счастливыми в жизни Майрхофера: поэт и композитор, затянутые в орбиты друг друга, вращались, не зная, кто из них спутник, а кто — планета. Шуберт умер 19 ноября 1828 года, в возрасте тридцати лет. Восемь лет спустя Майрхофер закончил свой жизненный путь в Дунае.

Что мы знаем о самих себе? Я тоже жил у монахов. Я отрезал себя от мира, а в результате обнаружил, что вернулся к нему. Я забирался на ледники Исландии и заглядывал в норвежские фьорды. Я обживал пустоши Коннемары[33]. У меня нет определенного места жительства. Я говорю с вами не на своем языке. И все-таки мне нужно с кем-то говорить.

Порой мне кажется, что я вполне могу быть и кем-нибудь другим. В анекдоте, который я собирался вам поведать, перед тем как мы вошли в «Аркадию», с героем именно так и происходит: сам того не заметив, он становится кем-то другим. Это состояние, известное как «фуга».