У подножья скалы круглые и гладкие волны разбивались одна за другой с одинаковыми грустными стонами и вздохами. Мандаринша, опершись обеими руками о барьер террасы и наклонившись над ночным морем, заканчивала шепотом стихотворение:

– Браво! – воскликнул чей-то голос.

На террасе было совсем темно. Обернувшись, Мандаринша не могла различить говорившего. Сама она на фоне молочного неба казалась темным призраком. Морской ветер раздувал венецианскую шаль с длинной бахромой, в которую она была закутана.

Голос продолжал:

– Вам не холодно?

На этот раз Мандаринша узнала Лоеака Виллена.

– Нет, мне не холодно, – сказала она. – Где же вы? Он сделал два шага вперед; внезапно он обхватил молодую женщину и поцеловал ее в висок.

– Что такое? – спросила она, захваченная врасплох. – Вы убеждены в том, что не ошиблись?

Она смеялась и не отбивалась. Он медлил оторвать свои губы от душистых волос:

– Я выражаю свое восхищение, как умею, – сказал он. – Вы пропели ваш сонет, как настоящая фея!

Он не отпускал ее. Она наконец обернулась к нему и быстро коснулась устами его настойчивых губ. Потом она заметила, освобождаясь из его объятий:

– Хватит восхищения за один сонет. Не растреплите меня… войдем в дом.

Он предложил ей руку и крепко прижал к себе ее опиравшийся на его руку локоть.

Это был четвертый четверг Селии. Мандаринша оказалась хорошим пророком: новый «день» привился и его хорошо посещали. Л'Эстисак, Рабеф и Сент-Эльм не пропустили ни разу. Лоеака де Виллена привели сюда, и он тоже стал ходить. Было заявлено о новых посетителях. Рабеф обещал в ближайшем будущем привести троих совсем исключительных гостей, гостей, которые никогда нигде не бывали и которых не видала у себя ни одна хозяйка, – тех самых, кого Доре указала Селии у Маргассу 24 декабря, тех трех офицеров, про которых так много болтали, рассказывали столько необычайного и таинственного: Китайца, Мадагаскарца и Суданца!..

Что касается Доре, то она посещала четверги на вилле Шишурль так же, как и Мандаринша: с их основания.

Собирались часов в десять. Начинали с того, что гуляли по саду, куря папиросы, по двое, как полагается, незаконными четами. Потом Рыжка, обтесавшаяся мало-помалу и почти чистая в своем кружевном фартучке, подавала в гостиной чай, сервировавшийся с каждой неделей все более изящно. К вышитым салфеткам и ложечкам накладного серебра прибавились постепенно японские чашки, фаянсовые вазочки из Валлори, в которых стояли лилии, скатерть Ренессанс. А в тот день, когда Лоеак, проигравший Сент-Эльму пари, принес на улицу Сент-Роз корзину Асти, это Асти распили из венецианских бокалов.

– Черт возьми! – сказал в этот день Л'Эстисак. – У вас хороший вкус, детка!..

Селия страшно покраснела и скромно возразила:

– Это Мандаринша откопала этот хрусталь у торговца китайщиной.

Но Мандаринша в свой черед разъяснила все:

– Я откопала его, совершенно верно, оттого что вы мне много раз говорили, что вам хочется угощать нас вином Лоеака не из таких бокалов, какие имеются у всех.

Когда чай был выпит, пирожные съедены и венецианские бокалы пусты, кто-нибудь садился за рояль, а в это время Мандаринша, быстро поддававшаяся известному «недомоганию» курильщиков, слишком долго лишенных своего снадобья, раскладывала за ширмой свою циновку и распаковывала походную курильню, умещавшуюся в одной только коробке, которую Сент-Эльм не без пышности называл саркофагом. Потом серые клубы дыма начинали виться над створками ширмы; и в те мгновения, когда музыка прекращалась, курильщица немного хриплым голосом бормотала стихи, которые она читала на редкость правильно. Лоеак в это время обычно ложился на циновку близ Мандаринши и смотрел, как ее похожие на изогнутый лук губы шевелились, произнося гармоничные слова.

Так протекали часы.

Когда Мандаринша и Лоеак вошли в гостиную, туда только что был внесен поднос с чаем. Селия, девица искушенная в этом деле, старалась угодить своим гостям.

Лоеак похвалил ее:

– Просто невероятно, дорогой друг! Можно подумать, что вся ваша юность прошла в том, что вы подносили полные чашки, сахар, вино и пряники почтенным старичкам, посещавшим вашу матушку.

Он шутил без особого веселия, по своему обычаю, и ни одна черточка его лица не улыбалась. Тем не менее уже то, что он шутил, было очень и очень много. Л'Эстисак бросил на него через стол изумленный взгляд. Селия же, казалось, не поняла; она вовсе не смеялась, а слегка покраснела и отвернулась. Рабеф, наблюдавший за ней, подошел к ней:

– Прошу вас, детка, второе издание, пожалуйста! Она поспешила вернуться к чайнику и сахарнице, а врач последовал за ней, протягивая свою пустую чашку.

– Как вам жарко! – сказал он вполголоса. Его взгляд не отрывался от ее пылавших щек.

– О! – сказала она, – это только небольшой прилив крови к голове. Не знаю, что со мной только что произошло.

Он прошептал так тихо, что она не услышала:

– А я, быть может, знаю. Потом он прибавил, погромче:

– Ваши царапины почти не заметны.

Она снова покраснела. На ее матовой коже малейшие впечатления отражались алым цветом.

– Нет! Они еще заметны, к сожалению!

– Почему «к сожалению»? Они вовсе не так некрасивы, эти едва заметные рубцы. Пять или шесть слабеньких полосок, напоминающих черточки, проведенные белой пастелью.

Она покачала головой:

– Они не слишком некрасивы, но они так смешны. Когда я подумаю, что я дралась, как торговка. Я, Селия, которая так хорошо разливает чай?!

На этот раз она рассмеялась:

– Послушайте, – прервала она себя, – не будем больше говорить об этой глупости.

Она сделала пол-оборота и отправилась обходить гостей со своей сахарницей и своим чайником.

Л'Эстисак сел за рояль.

– Доре, вы споете, моя дорогая? Маркиза любила заставить просить себя:

– Ведь я ровно ничего не знаю, я говорила вам это раз двадцать!

– Но я вижу на этажерке все ваши любимые оперы.

– Да, – сказала Селия, – я нарочно побывала вчера у торговца нотами. Прошу вас, Доре: большую арию из «Луизы»!

– Я так сильно простужена. Герцог уже перелистывал клавир.

– Попробуйте спеть это, – сказал он.

Он взял аккорд и проиграл мелодию правой рукой:

– Темница, из «Афродиты».

– Слишком трудно! Мне ни за что не спеть этого!

Селия снова вмешалась:

– Если вы споете, я обещаю вам сюрприз!..

– Давайте, – заявил Л'Эстисак.

И он начал играть аккомпанемент, в то время как за ширмой развернутая циновка Мандаринши тихонько поскрипывала на ковре.

Доре кончила петь.

Последнюю ноту сопровождали шумные аплодисменты. Лоеак, Сент-Эльм и Рабеф хлопали в ладоши, а курильщица, не менее восторженная или любезная, колотила концом своей трубки из слоновой кости о лакированное дерево подноса.

Доре извинялась с приличным случаю смущением. Но лукавый Л'Эстисак сразу же оборвал скромничание:

– Кстати, дорогой друг, когда вы дебютируете? И маркиза сразу попалась на удочку.

По официальной версии дебют должен был состояться следующей зимой в Париже; однако Доре не колеблясь открыла своим лучшим друзьям под строжайшим секретом, что не исключена возможность, что очень скоро.

Сказать правду, в Тулоне все знали, что Доре с осени уже искала ангажемента в провинцию, который дал бы ей возможность опередить официальную дату, слишком отдаленную для ее нетерпения.