«Мастер-О, 1949 г. р., окончил МТИМО. Работал корреспондентом в Латинской Америке и в Индонезии. С 1999 года в оппозиции любой возможной власти.

Абсолютный классик политической мысли XX века. (По классификации NVEKa – Мастер ОТО.)»

Суть учения – в постепенном и полном слиянии человека с дикой средой. В таком новом качестве человек и обязан продолжить борьбу за производство новых видов живых форм. При этом естественный отбор должен быть заменен – научно-естественным. То есть человек отбирает сам! Нужный вид – стимулируется. Ненужное – выбраковывается. На возможный провокативный вопрос: «А если ошибетесь?» – мы отвечаем: «Наука масс не может ошибаться! Именно потому, что ее создают полностью уравненные по таланту и интеллекту люди. Никто, никому, ни в чем не завидует, свои проекты первыми не сует! Никто возвышаться над другими не смеет! Если виды произойдут – значит так нужно материальной среде. Если нет – значит вовсе не человек венец природы, а обезьяна!

Почему? А почему бы нет? И та и тот – животные! А если животные, то все они природе нужны одинаково. Во всяком случае: не по образу и подобью Божьему, а по образу и подобию обезьяны – слеплен человечишко! Доказательства? Войны – раз! Все прочие катаклизмы – два, три, четыре и пять! Отсюда вытекает: суть жизни есть борьба за справедливое распределение благ по видам.

Виды – жаждут!

Каждый вид жаждет получить свое пока жив. Умрет вид, умрет и человек. И ничего после него не должно оставаться: ни души, ни духа, ни пуха!

Не останется – и не надо. Потому что это ересь, что от кого-то что-то останется (кто якобы заслужил), а от кого-то нет.

Равенство распределения благ по видам. Непрерывность борьбы! Вперед! Выше!

Ухватим всемирный смысл за кончик! Или посадим его на копчик!»

Я прочитал поданный мне Меланьей без всяких объяснений листок, и мы глухо, в четыре кулачка, забарабанили в ворота прекрасно сохранившегося деревянного тамбовского дома.

Мастер-О отпер нам сам.

Я был сражен наповал. Человека этого я знал, помнил! Еще несколько лет назад он нестерпимо часто мелькал на телеэкранах.

– Да-с, теперь – здесь поселился. От столиц, как говорится, подальше, – видя мое удивление, сказал грушеголовый, пьяноглазый, с обезьяньими ушами, с такими же милыми скулками и вспухшими синими губами человек. – Здесь теперь практикую.

– Вы ведь не врач.

– Не врач, но ученый-практик, – обезьяньи ушки чуть приподнялись, слегка при этом порозовев.

– Так это вы тут людей в шкуры зашиваете? Вы с природой человека экспериментируете? Ну, где ваш паршивый обезьянник? Волоките, сажайте меня в него!

– Обезьяны – потом. Сперва – мыслеобразы, прогнозы, анализ! Меланья, выйди. Да скажи нашим, чтоб не играли в очко на улице. Пусть потопчутся, пусть вокруг как след посмотрят! За что мы им только зарплату платим!

Два часа обрабатывал меня Мастер-О, два часа сопротивлялся я его теориям и практическим советам.

– Да поймите же! – стал в конце концов горячиться хозяин дома. – Мы вновь, как когда-то, и как можно скорей, должны доказать: произошел-таки от обезьяны человечишко! Должны – несмотря на всю поповщину, которую нам теперь возвращают! Чарльз Дарвин – вот наш Матфей! «Происхождение видов» – вот наш камень Каабы! А как это происхождение доказать, если не практически? Биотехнологии и генная инженерия? Долгий путь, нам он не подходит. Клонирование – это тоже потом, после! Нам нужен быстрый, надежный и вполне механический способ! И мы его нашли.

Человек, проживший в шкуре обезьяны хотя бы полгода, приобретает все признаки наших предков. Он даже думать начинает по-обезьяньи! Он неотличим от хвостатой! А уж отсюда – один только шаг до осмысления того, что жить надо так, как мы и жили два-три поколения назад. Жить с великой идеей возвращения. Возвращения в дохристианский или еще более ранний мир. И в этом возвращении главное – естественный отбор кандидатов для последующего абсолютного равенства...

– Почему ж не братства?

– Не перебивайте! Контуры NVEKa – Новейшего Всемирного Эксперимента – уже ясны нам. Назад к простым и понятным общественным отношениям! К отказу от рафинированной культуры, к отказу от завязанных на обожествлении женской одежды мыслей! Правда множеств! Правда занимающего все клеточки мозга беспрерывного труда! Вам ведь хочется в царство... в царство...

– В коммунообезьянье царство?

– А хотя б ив него! Этого требует вся история развития земной среды. И смысл происхождения видов – тоже требует. Словом, долго в цепях нас держали!

– Но теперь ведь цепей, кажется, нет?

– Теперь – другие цепи! Только вы, слепцы, их не видите. А не разобьем цепи – все погибнем! Впрочем, сейчас я вам покажу практические результаты нашей деятельности. За мной! И вы поймете, что папа Чарли, что Чарльз Дарвин... Ну я же двадцать лет в тропиках! Десять лет на Суматре! Это тебе не Тамбов... Не Расея...

Если райские сады есть – они схожи с тамбовским садом!

Влажный тропический – он навис надо мной внезапно. Сад звал меня и манил, тешил зеленью и веселил ландышевым звоном, обнажал суть вещей и усыпал пути происхождения видов лепестками побед и триумфов.

Вся западная часть тамбовской усадьбы Мастера-О была превращена в буйный сад под стеклянной крышей.

Правда с ветвей вместо душ праведников свисали мелкие и крупные обезьяны. Совсем близко к нам покачивался на гибкой настоящей лиане (не на крашенном охрой канате!) огромный, зрелый и, видно, вполне вжившийся в технологии NVEKa оранг. Под деревом кувыркались, сверкая обморочно белыми, тамбовскою природой поразительно выкругленными попками, две едва прикрытые какими-то лепестками женщины. В руках у одной из них матово светился ручкой из слоновой кости японский складной зонт.

Заметив мой интерес к женщинам, Мастер-О стал туманно жаловаться:

– Все не отвыкнут обезьяны наши от постиндустриальных замашек. Ишь баб нагнали. Ну хватит им тешиться... А ну, кыш отсюда!

Женщин как ветром сдуло, и Мастер-О снова и с крайним неудовольствием обратился ко мне:

– Вы ведь тоже – не туда глядите! Вот он ход истории! Вот он путь! Под ступней обезьяны, а не под женской ступней! Ну мы и ваших и наших быстро переучим. Три-четыре года – и баста! В леса! В пещеры каменные! На Калимантан!

Давайте и вы с нами. Там школу равносвободной жизни устроим! «Братва» и президенты, профессора и студенты, академики и плотники! А уж оттуда – ратью нагрянем. Ратью! Все вернем, все спрятанное обналичим! И уж тогда – конец истории!

– А с собственностью что делать станете?

– Раздадим безвозмездно.

– Ну а потом что, когда снова прирастет к собственности народец?

– Снова изымем. Потом – опять! Диалектика же! Да и зачем лесным людям собственность? Вы у особей наших спросите! Хотят они из шкур выпрыгнуть, хотят назад, к вам в индустриальное общество? Дудки! Да и мы не позволим. Нам ведь непросто шкуры с Зондских островов выуживать. Посмотрите же на нас непредвзято! Видите, как Дарвин наш доволен?

Тамбовский Дарвин (тот самый зрелый оранг) – мелодично захныкал в ответ.

– А другие? В кои-то веки им из вашего гиблого мира – в мир всеобщего счастья выбраться удалось! В садочек наш распрекрасный попасть!

Сад, и верно, был хорош неописуемо.

Больше всего в нем было красных маков, но и зелени пальмовой и стволов пробковых было достаточно.

И чем больше я вглядывался в мерные покачиванья тамбовского Дарвина, чем сильней входил в жизнь пальм и лиан, тем сильней хотелось мне содрать жаркий плащ, размотать дурацкий шарф, скинуть ненавистные ботинки. Хотелось свистнуть двум убежавшим девушкам, навсегда отказаться от мысли, что красота часто не сопутствует разуму, навсегда забыть всю философию...

Запах тревожного обезьяньего счастья, счастья лесов и тропических болот, счастья съеденных змей и раскормленных донельзя лягушек, жесткого равенства и контриерархической стайности входил в меня резко, властно.