После школы – продолжал частить и запинаться, перепрыгивал с работы на работу, потом, неожиданно для всех и наверное, для себя самого, угодил в армию. Воевал в Афгане и еще в самом начале 80-х – пропал без вести.
Правда, одна из наших соучениц не без въедливости намекала: не пропал, а там, за бугром, меж тополевых рощ и виноградников, кажется, в Мазари-Шарифе или в Талукане, – остался. Из-за бабы.
Я о нем не вспоминал никогда. Вернее, вспомнил один только раз, двадцать с лишним лет назад, в лесу, в акациях, рядом со степным кладбищем, где лежали все мои родственники по материнской линии, и где после поминок часа на два меня сморил сон.
Вдруг, совсем рядом, спланировала на землю большая, с полосатыми крыльями, птица. От нее исходил странный запах. Не то, чтобы запах был как-то по особому неприятен, а просто хотелось встать и отойти подальше.
Тут отвратительно-прекрасная птица, слабо и мелодично крикнула. Я проснулся окончательно и вспомнил Игорька, вспомнил Хутутута.
Такой же слабо-мелодичный звук послышался в Москве, на Бутырском рынке. Я покупал что-то изюмно-творожное, пасхальное. И вдруг – знакомый, сладко тревожащий звук.
Обернулся. Детское личико, губы – как когда-то говорили – бантиком, сломанный, и в месте перелома потемневший нос. Все как тридцать с лишним лет назад!
Но кое-что, конечно, изменилось. Только вот что именно – быстро понять было нельзя.
Меня узнал сразу. Поговорили. Мирно, без крику.
– Не захотел я в Толукане к Аллаху прибиться. Охолостили...
Сразу стало заметно: в нем теперь еще больше невесомости, еще больше птичьего, свистящего в рукавах и в одежде воздуха. Ни годы, ни семья, ни заботы – ничто, кажется, его не отяжеляло, не привязывало к земле.
Он говорил и говорил, и неожиданно захлопал руками, как крыльями. Так и казалось: сейчас взлетит, медленно и низко поплывет над переполненными неуедаемой снедью рыночными рядами.
Он перестал хлопать крыльями и снова начал – подробно, старательно, как в классе – пересказывать свою жизнь. Однако речь его стала беспокойной, неотчетливой.
Я, впрочем, уже не слушал. Мысли о людях и птицах прерывали извороты чужих чуть неряшливых рассказов.
«Человек – не птица! Птица – не человек! – Думалось и даже кричалось про себя. – Не годится сращивать их костяки, смешивать молекулярные составы, взбалтывать в одном стакане птичью и человечью кровь. Не годится человека обтыкать перьями, а птице – как этому случайно встреченному на Бутырке Хутутуту – вставлять в клюв человечий язык!..»
– ...и ведь отпустили меня! Секешь? Просто выкинули! – Хлопал и хлопал он крыльями. – А лучше б – евнухом в гареме остался. Может, и выслужился, может, и подзаработал бы, может, филиппинцы прооперировали б, силу восстановили. Они секут, могут!
Он продолжал бить крыльями, обозначая криками самые важные места своей недавней жизни. При этом мне казалось: он выкрикивает примерно то же, что кричал и в детстве:
– Хутутут: и тебя изломают тут! Хутутам: то же грозит всем вам!
Белые необлетающие волосики торчали короной. Тяжкий гормонально-цинковый запах шел то ли от ног его, то ли так вообще пахло на рынке, близ мусорника, к которому он меня зачем-то привел.
Показалось: за мусорником кто-то прячется, подслушивает нас.
Игорек вскидывал руки вверх, опускал вниз, указывал пальцем то на Запад, то на Восток. Слова его были странными, язык все сильней становился полурусским, полупушту, полуптичьим.
Тут бы – конец рассказу. Тем более, как-то сразу надоел рынок, утомило варняканье обкуренных грузчиков, мат-перемат девчонок со школьными челками. Единственное, что еще можно было на рынке терпеть – так это суховатую, превосходно очищенную от всего случайного речь московской интеллигенции...
Я развернулся уходить, сделал три-четыре шага. Он догнал:
– Не все так сладко, не все тихо-спокойно! Ты, слышь, мне не верь. Не за Аллаха меня охолостили! За бабу. А чтоб ты все и до конца понял – я в Афган из-за Н. Н. (он назвал ту самую соученицу, которая язвительно про него говорила) из-за этой самой б... туда рванул. Этому – верь! Из-за бабских насмешек подался. Мог бы не идти служить, а пошел. Ну а чтоб тебе никогда уже спокойно не спалось: про тебя я тогда тоже думал. Думал – ты с ней любовь крутишь! А у тебя, гляжу, даже мозгов не хватило понять, какая она была краля... Какая крепенькая, кругленькая... Хух... хух... хутутут! Ты был здесь – я в Афгане. Ты обязан был про меня ей напомнить, если уж себе ее взять не захотел... А так. Меня охолостили, хутутут, ты здесь гоголем ходишь. А она... А ты. Хоть бы одно слово от вас!..
Я уже приготовился, к тому что он снова крикнет: хутутут. И даже невольно раскинул, по старой школьной привычке его передразнивая, руки.
Он заметил, изменился в лице, зашипел:
– Я теперь – не Хутутут! И ты, гад, не зови меня больше так! Я – Узбай. Так меня в Талукане прозвали. Ты хоть знаешь, что такое узбай? Узбай – это сухое русло, мертвая долина. Я – мертвая долина! Мертвый – а живу. Я – Узбай, Узбай! – клекотал и покрикивал он.
Я закрыл глаза. Казалось этому не будет конца и краю: опять пески, снова Афган, школа, крики, разбитый клюв.
Но вместо всего этого – я услышал сдержанный смешок. А открыв глаза перво-наперво увидел его улыбающуюся рожу. Никогда у него такой торжествующей рожи не было! Он смеялся и указывал рукой на мусорник.
Рядом с мусорным баком стоял мальчик лет восьми-девяти. Точная его копия: нос, торчком волосики и руки по бокам хлопают. Правда, лицо у мальчика было другое. И еще он был трусливей Игорька: все время норовил спрятаться за мусорник.
– Что, не ожидал?
Чувствовалось: Игорьку хочется длить и длить этот миг знакомства.
Через минуту он нехотя пояснил:
– Здесь, в детдоме взял. И у меня будет смена. Не только у вас.
– Хутутут! – Захлопал он крыльями.
– Хутутут. – Повторил послушно мальчик.
Как заботится о себе на земле нашей все гиблое, все невечное!
ТАМБОВСКАЯ ОБЕЗЬЯНА
Подземная весна. Лучше – нету! Она – как мягкое напоминание о глубоком душном склепе, из которого только-только вырвалась придавленная долгой неволей душа. Она – как заново отстраиваемый дом и нескончаемая просека к этому дому ведущая.
Весело, скользко, темно! Впереди – выход из всех неудобств и длиннот. Позади – ласковая толчея подземного входа. Что-то однако ж и тревожит. Что же? Свет полумертвый? Сырость? Запах?
Да, верно, запах.
Даже дух весны не мог перешибить этот остро-легкий, волнующий, то возникающий, то вновь пропадающий запах! Пахло взмокшею женской одеждой, слегка – сортиром, и одновременно вечнозелеными лесами. Словно какая-нибудь не вполне опрятная женщина срочно с кем-то обнялась-поцеловалась, сбегала, минуя ванную, – в уборную, и теперь, сидя на раздвижном полотняном стуле, туповато и нежно обмахивается венчиками мимоз.
Запах, идущий из-под земли, не только тревожил, но и влек, манил. Именно запах меня в подземный переход и втянул.
В переходе этом бывал я и раньше. Сперва по делу: вместе с одним кинорежиссером, который хотел на основе моих рассказов снять фильм (почему-то не художественный, а документальный) – выбирал фактуру. Потом режиссер уехал в Германию, а я еще два-три раза в этот переход – уж не помню зачем – спускался.
– А на секундочку! А на чуток вас! А на малость! Крепко ухватив за руку, меня держала миловидная, круглоротая, навряд и тридцатилетняя тюркско-украинская (лицом точь-в-точь как на полотнах Тропинина, словно и не минуло с тех пор двух сотен лет!) женщина. Всеми силами она пыталась эту свою «южность» скрыть. Портили ее, однако, не эти усилия. Портила суетливость, нервность, еще – плотно змеившийся из-под платочка лиловый локон.