— Так даже лучше, — радовались бунтовщики, не думавшие в это время, что с ними может произойти что-нибудь страшное.
Все помыслы и мечты были устремлены к свободе, пока еще маячившей где-то вдалеке. Сколько лет каждый из них уносился воспоминаниями в прошлое. Большинство из них не знало, до тех пор, пока они не попали в рабство, такого слова, как неволя, — и вот теперь, после стольких перенесенных страданий им в руки их же господин вручил право освободить себя. За свободу они теперь готовы сражаться до конца.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Только очень поздно, когда в каземате стало совсем темно, словно в погребе, и ничего нельзя было различить, даже собственной руки, Актис впала в забытье, мало похожее на сон. Она уже начала видеть беспокойные сны, как девушку разбудили.
Камера наполнилась людьми с факелами, сильно напугавшими и ослепившими рабыню. С перепугу Актис показалось, что их тут не менее дюжины. На самом деле было всего три человека.
Двое из вошедших начали освобождать девушку от оков, третий светил им факелом. Лица пришедших были угрюмы. Они старались не встречаться с Актис глазами.
Несчастная девушка прекрасно поняла, что все это значит. Но она молчала, не издавая ни звука.
В эту последнюю минуту Актис вдруг решила стоять твёрдо. Только таким способом, хоть как-то могла отомстить жестокой сопернице. Ни единого слова мольбы не вырвется из ее уст. Любые истязания пройдет она с молчаливой терпимостью. Лучше встретит она, чем доставит удовольствие Фабии! Да, матрона насладится ее муками и страданиями, но не ее слезами и просьбами о помиловании!
С бьющимся от страха сердцем, но полная решимости на эту последнюю отчаянную борьбу Актис последовала за угрюмыми тюремщиками. Мрачными, темными коридорами ступала она за ними, и холодный пол обжигал девушке ее босые ступни. Все здесь было ужасно — низкие потолки и сырые стены, толстые и ржавые решетки. Камера, где девушка увидела изможденных и совершенно не имевших одежды узников, прикованных цепями к каменным блокам стен, потрясла ее и наполнила скользким ужасом. Глаза несчастных смотрели на девушку так, что та не могла глаз оторвать от них, пока проходила мимо. Актис чуть было не наступила на крупную крысу, пробежавшую ей наперерез. Девушка от страха чуть не потеряла сознание, но страж толкнул ее, и она опомнилась.
Наконец, они вышли наверх, на свежий воздух — Актис и трое тюремщиков, и дверь тюрьмы захлопнулась за ними, словно пасть мифического чудовища, вздохнувшего от сожаления, что одна из обитательниц этого страшного желудка покидает его.
Тюремщики вели Актис к атрию, где так недавно лилась кровь сенаторского сына Юлия. Теперь здесь предстояло принять мучения Актис. Когда девушка вошла в зал, то, что она там увидела, потрясло ее.
В центре, на возвышении, словно египетская царица Клеопатра, в кресле сидела Деция Фабия Катула. Перед нею, на деревянных, только что сколоченных скамьях были растянуты обнаженные девушки из розария. Все, кто работал с Актис, ее подруги и сестры по неволе, все они были привязаны за руки и за ноги, каждая к отдельной скамье; причем самые юные и миловидные были привязаны спиной к скамье, лицом вверх. Актис увидела лица этих девушек, объятые страхом, стыдом и болью.
Над несчастными усердно трудились палачи. Актис едва не оглохла, когда ее слуха коснулись свист и щелкающие удары плетей и розг, пронзительные вопли истязаемых рабынь.
Девушка была уверена, что попала в преисподнюю. Она почувствовала, как дрожь охватила ее всю — с ног до головы, как подогнулись от ужаса ноги.
Презрительным равнодушием встретила Фабия свою соперницу. Лишь на мгновение скользнул взгляд матроны по фигурке девушки и вновь вернулся к тем, по чьим телам гуляли плети и розги, и чьи вопли радовали ее своими отчаянными криками, наполненными болью и страданиями.
Глаза Фабии горели от возбуждения. Закусив губы, она любовалась, как в страстных и бесполезных попытках дергались тела юных цветочниц, как сжимались их ягодицы, в наивной надежде облегчить удары и смягчить боль. Напрасно. Палачи умело делали свое дело, и их инструменты причиняли рабыням ужасные муки. Особенно тяжкие страдания испытывали те девушки, которые были привязаны лицом вверх. От боли они так громко кричали, что наверное, было слышно даже в Риме. Они инстинктивно напрягали мышцы, и это приносило им еще больше страданий. Животы и груди их были иссечены уже до крови, и некоторые из них уже потеряли сознание. Фабия наслаждалась всем этим.
— Посмотри! — обратилась она громким голосом к Актис, даже не повернув к ней головы. — Они страдают. Им больно. Очень больно. Но их боль — ничто, в сравнении с той, что ожидает тебя.
Она блаженно улыбалась, и смотрела куда-то в пустоту. Актис молчала. Она стояла перед своей жестокой госпожой, высоко подняв голову. Но в глазах, в ее красивых блестящих глазах, стоял ужас. Фабию это несказанно радовало.
— Сейчас ты узнаешь, что такое длинная плеть. Когда твое прекрасное тело познакомится с ней, оно уже не будет прекрасным.
Даже карлик, и тот будет брезгливо плевать в твою сторону, так ты будешь уродлива, — словно змея, прошипела она, брызгая слюной.
— Да, — вдруг дерзко ответила ей Актис. — Боги отдали меня в твою власть. Они жестоки. Ты можешь сделать со мной что угодно, но я не боюсь тебя. Я не боюсь мучений и смерти. Я смеюсь над тобой. И знаешь, почему? Потому что я успела испытать то, чего тебе не увидеть никогда. Я была любима, и я любила. Никогда не понять тебе, что это такое!
До посинения сжала кулаки Фабия, когда услыхала речь дерзкой рабыни. От ненависти она до крови искусала губы, но слова застряли у нее в горле. Она молчала и лишь окидывала безумными глазами окружавшее ее пространство. Рабы, которых согнали на экзекуцию в качестве зрителей, толпой стоявшие на коленях меж колонн имплювия, на миг подумали, что госпожа сейчас умрет.
Даже палачи прекратили раздавать удары. В тишине, нарушаемой лишь плачем и стонами цветочниц, Актис продолжала говорить:
— Даже когда я умру, ты не найдешь покоя. До конца твоей жизни каленым железом тебя будет мучить мысль, что тобой пренебрегли как женщиной, ради твоей же рабыни. Знай же, жестокая, Валерий любил меня, как никто никого на свете еще не любил. И он был со мной счастлив. Тебя он никогда не любил, он тяготился тобой. Валерий мой!
И тут Фабия захохотала. Истерически, громко и страшно. Так наверное, смеются фурии. И никто из всех бывших в зале, кроме нее самой, не услышал в этом демоническом веселье готовых вырваться наружу рыданий.
— Глупая девчонка! — хохотала Фабия, стирая с глаз слезы. — Неужели ты думаешь, что этот мальчишка что-нибудь значит для меня? Да он мне безразличен. А твой дерзкий язык я вырву и отдам на съедение сторожевым псам. Эфиоп, начинай?
Эфиоп и его напарник, как волки, накинулись на девушку и мигом связали ей руки и ноги. Актис молчала. Она молила про себя всех богов, но даже в эту минуту лицо Валерия стояло перед нею, словно утешая и успокаивая.
Палач схватил девушку и, подняв ее, словно ребенка, повесил за руки на роковой крюк.
— Платье снимать? — спросил Эфиоп, смотря преданными глазами на хозяйку.
— Нет! — воскликнула Фабия. — Пусть пока остается в тунике. Ты плетью лишишь ее одеяния, Эфиоп. Я знаю, какой ты мастер. Смотрите, вы! — закричала она остальным рабам. — Это будет для вас уроком. Я вам еще покажу, как расстраивать свою благодетельницу.
Те, к кому были обращены эти слова, с тоской смотрели на Актис.
Опустив голову и моля богов о помощи, Актис ждала, когда раздастся свист плети. Эфиоп оттянул руку для удара. Все находившиеся здесь молчали. Тишина вдруг стала зловещей и торжественной. Но в этой тишине послышались непонятные звуки, похожие сначала на шуршание волн, когда они ударяются о берег, и бряцание металлических цепей, когда во время триумфа ведут пленников.
Эфиоп пустил жало своей плети в цель, и оно со свистом и шипением два раза обвилось вокруг тела жертвы. То же самое проделал другой палач. Послышался треск разрываемой туники.