Теперь я был сыт, почти здоров, обут и одет с точки зрения многих, ибо мне не приходилось дрожать от холода. Теперь я любил выходить незаметно на деревенскую улицу, пробираться за околицу, смотреть на светоносную лазурь звезд, впитывать глазами бесконечную прозрачность северного неба, пытаться угадывать у окоема цепи озер, ярусы леса над их берегами, ловить дымки, птичьи вскрики, тайный свет вечера, вслушиваться в открытую глухую пустоту ночи. Поймаешь глазом красную звезду — и голова кружится от мысли, бегущей в небесную даль, а вокруг спят прозрачные березовые колки, проглядывает кое-где в темной траве белая кипень купырей, лученосные деревья обогревают ладони, и если встать под ними, то тепло враз обнимет и проникнет сквозь одежду.

Межень, середина северного лета…

От безделья, что ли, от неожиданного прилива сил бродил я вокруг монастыря, подолгу не спал, читал, но чаще все же открывал окошко: смотрел, слушал ночь, в подрамниках созвездий что-то искал — и находил…

Лейтенант махнул на меня рукой. Он напропалую играл в шахматы, чаще в соседней палате. Боец Кущин тихо полеживал, и никогда нельзя было понять, спит он или нет. Один раз, помню, он долго лежал с открытыми глазами, что-то неторопливо обдумывал, потом я почувствовал его взгляд: он наблюдал за мной. Не поворачивая головы, я поднял руку, и лунная тень мягко прошла через нашу комнатку, и он видел ее и как завороженный наблюдал за ней…

На крыльце — танкист с обожженным лицом и я. Рядом выросла фигура военврача. Зовут врача Лидия Федоровна.

— На болоте столько ягод! — воскликнула она, остановившись на минуту. — Угощайтесь!

— Верните мою форму, — сказал я, — тогда я смогу сопровождать вас по ягоды. А то вас волки напугать могут.

— Точно, — подтвердил танкист с обожженным лицом. — Вы бы нас против волков брали с собой!..

— Ну как? — спросил я.

— Подумаю, — улыбнувшись, сказала она, и ее рассеянный взгляд скользнул по моему лицу. — Поправляйтесь, — сказала она.

— Прошу прощения, я уже здоров.

— Ладно… — как-то примирительно заметила она, — посмотрим.

На другой день я постарался попасть ей на глаза. Я стоял в бравой позе, опираясь незаметно на деревянные перильца, и ждал ее около часа.

— А, это вы… — Она замялась. — Что вы хотите?

— Того же, что вчера: чтобы меня признали здоровым.

— Да вы что, разыгрываете меня?.. Я знаю о вас все!

— А по ягоды… как же?

— Вы хоть вон до той деревеньки доберетесь без посторонней помощи? — И она показала рукой на семь знакомых мне высоких рубленых домов в полукилометре от ворот госпиталя.

— Туда я доскачу даже на одной ноге, но все же быстрее вас…

Она молчала. Потом произнесла несколько волшебных слов:

— А вы могли бы помочь мне напилить дров?

— Я это сделаю без вашей помощи.

— Как это? — спросила она. — Вы же один…

— Да, я один, — сказал я. — Но у пилы две ручки, а у меня две руки.

— Очень остроумно, — похвалила она без иронии. — Значит, договорились. Завтра вечером.

Вечер был дивный, спокойный, августовский… Я ждал ее у крыльца, но, когда она вышла, я растерялся: у нее было другое лицо, очень серьезное, сосредоточенное; она, казалось, не заметила меня. И прошла мимо… потом оглянулась, сказала:

— Пойдемте, что же вы стоите?

Я пошел за ней. Она шла очень быстро, и нас сначала отделяло десять метров, потом двадцать, потом сорок… Она скрылась в избушке, даже не оглянувшись. Я добрался до палисадничка и остановился у калитки. Она приоткрыла дверь и сказала:

— Входите!

Я вошел. Маленькая комнатка с невысоким потолком, одно окошко, деревянный столик, один стул…

— А второе окно? — спросил я.

— Это на половине хозяйки, — сказала она. — У нее сыновья на фронте, вот она и отдала мне половину избы.

— Ну и изба! — сказал я. — Настоящая избушка на курьих ножках. Ее и не видно со стороны. Где дрова? На дворе?

— На дворе трава, на траве дрова… — зачастила она, и лицо ее стало чуть приветливее. Ей было за тридцать, может быть, тридцать пять.

Какой она была человек?.. Лицо ее говорило об этом просто и прямо. Были у нее темные, продолговатые, чуть раскосые глаза, всегда как будто немного сощуренные, и казалось, что в них жила усмешка. Лоб ее, со смуглой кожей, покатый, невысокий, с продольными морщинами, но не от возраста, был как бы зажат между бровями и жесткими волосами. Лицо ее было широким, но подбородок казался заостренным, выдавался чуть вперед, и самое окончание его было закруглено. А кости лица и крепкий, крупный нос создавали странный, неповторимый рельеф, который вечером, в тусклом свете керосиновых ламп, казался иным, чем днем. Вечером она выглядела намного старше, лицо ее делили тонкие тени и полутени, глаза становились блестящими, узкими и выпукло-напряженными. Все эти известные или полузнакомые женские штучки с деланным выражением лица и голоса ей бы не подошли. Голос у нее был низкий, иногда в нем угадывалась какая-то затаенная певучесть и что-то еще, необъясненное. Мне так казалось.

Я пошел за ней на двор, и мы с полчаса пилили тонкие осиновые и береговые деревца, сваленные позавчера с воза, они были с ветками, с листочками и напоминали хворост.

— Кто это вам таких дровишек привез?

— Да мальчики деревенские.

— Командируйте меня в лес! — попросил я.

— Да незачем, они еще привезут — настоящих, только позже… — ответила она серьезно. — Пойдемте в избу.

Она поставила самовар. Стемнело. Серый полупрозрачный вечер с туманными полосами… В избушке было еще темнее; она зажгла лампу; потом пили чай с ягодами — черникой и малиной.

— Идите! — приказала она. — Вы смирный, и я, пожалуй, возьму вас по ягоды.

Я смутился, вышел на крыльцо, она вышла за мной. Я попрощался, обернулся — она стояла на крыльце… Поздно вечером я снова увидел ее в госпитале, но она даже виду не подала, что мы пойдем по ягоды…

Прошел день, второй, Я опять встретил ее.

— Что же не заходите? — вдруг сказала она. — Ягоды сойдут, будете жалеть.

Вечером я выследил, как она пошла в деревню… Волнуясь и проклиная мальчишескую почти робость, краснея от каких-то неясных предчувствий, я прокрался за ней и постучал в дверь избушки Мне долго не открывали… Я позвал:

— Лидия Федоровна!

Молчание.

Вдруг дверь тихо-тихо скрипнула, приоткрылась — никого. Я вошел. Она сидела у окна и смотрела на меня так, как будто я был прозрачным. Я поздоровался, она встала. На ней была черная кофта, черная юбка, волосы были расчесаны так, что скрывали половину лица. Не стесняясь меня, она подошла к зеркалу и, наклоняя голову, стала присматриваться к себе.

— Да что вы стоите! — воскликнула она — Сядьте. Расскажите о себе.

Я сел на стул и стал рассказывать, но рассказывал я как школьник, не мог, и все… Что-то изменилось во мне, и она так пристально смотрела, что у меня закружилась голова, и лицо ее вдруг непостижимым образом отдалилось от меня, но она при этом не пошевельнулась Я отвел глаза.

— Зачем вы пришли? — спросила она.

— Вы мне нравитесь, — сказал я, вспыхнув от своих же неожиданных слов

— Ну и что? — спросила она, и мне показалось, что лицо ее побледнело.

Она прикрыла глаза. И я понял, что могу не отвечать… Я почувствовал, что веду себя глупо, но все же сделал этот странный шаг, выученный из книг, — встал перед ней на колени. О, а сидела, опустив голову, но через минуту притронулась рукой к моему лицу, волосам — самыми концами длинных пальцев, и я чествовал колючее, необыкновенное тепло, и потом точно ветерок пробежал по моему лицу…

Не отрываясь, до рези в глазах я смотрел на нее. Она наклонилась, и мы поцеловались. Она отстранила меня.

…Чем упорнее я гнал от себя странные видения, посещавшие меня в минуты растерянности, тем упорнее они возвращались в самый неожиданный час. Наконец концы сошлись с концами. В ее комнате за чаем вдруг поп пыли стены и потолок, я перестал слышать ее, видел, что она говорит, но не понимал… Так прошла минута, слух вернулся ко мне, я переспросил ее: