Никита, вооружившись двузубой непонятного назначения вилкой, много лет невостребованно провисевшей на стене, устремился следом.
Скрестивший руки на груди, свесивший буйную седую голову отец никак не отреагировал на шум.
Он не мог принять участия в поимке злоумышленника.
Стекольный звон показался Никите мелодичным, как если бы в балконную дверь врезался ангел.
Не зажигая света, Савва, аки тать в нощи (если, конечно, отвлечься от того, что он был у себя дома), подкрался к дыщащей теплым лиственным ветром и дождем двери, резко сдвинул занавеску.
На балконе и впрямь бился ангел, хотя нечто определенно не ангельское присутствовало в его гибком черном теле, намертво заблокированных в чугунной решетке жестко структурированных крыльях.
Никита побледнел: дельтапланеристка!
Еще больше он побледнел, когда она стащила с головы шлем, сбросив (как излишек воды с вершины плотины) поверх плотно облегающего тело черного резинового комбинезона лавину золотых волос.
Никита узнал ее.
Впрочем, некоторое время он сомневался, как и должен сомневаться человек, собирающийся обратиться к другому человеку, которого прежде видел… во сне.
«Здравствуй, Цена, — сказал Никита. — Значит это ты летаешь в церковь на дельтаплане?»
«Сегодня не долетела, — ответила Цена, высвобождаясь из крыльев. — Наверху тихо, а внизу очень сильный ветер. Я не с пустыми руками, — извлекла из рюкзака икону. — Хотела, как сейчас принято, передать в дар родной церкви. Чтобы об этом потом написали в “Православном Дорогомилове”».
Было темно, и Никита не сумел рассмотреть, что именно изображено на золотом в красной рамке поле. Единственно, ему почудилось какое-то движение на иконе, но это могла быть игра света и тени.
«Что это за икона?» — спросил Никита.
«Не знаю, — ответила Цена. — Мне подарили ее в Крыму».
«Кто подарил?» — спросил Никита.
«Ты будешь смеяться, — ответила Цена, — но мне подарил ее… дельфин. Я загорала на камнях в бухте, там глубоко, он подтолкнул ее ко мне носом. Странно, она наверное долго была в воде, но краски нисколько не поблекли. Это необычная икона, — тихо сказала Цена Никите, — на ней, как на экране, меняются сюжеты. Я думаю, отец Леонтий — новый настоятель церкви — сообразит, что с ней делать… Да, а откуда вы знаете как меня зовут? — спросила она. — Разве мы знакомы? Хотя тебя, — посмотрела на Никиту, — я вроде бы видела… сверху возле церкви».
«Многие люди в этом мире незнакомы, — странно пошутил, обдав их живейшим запахом вина, Савва, — но мир не становится от этого ни лучше, ни хуже».
«Как и люди, — пройдя по битому стеклу аки посуху, Цена вошла в дом. — Похоже, я прилетела куда надо».
Часы
Никита уже не помнил, когда впервые увидел Ремира и Енота.
Быть может, в день, когда Савва показал ему «живые часы истории».
А может, в день, когда тот объяснил ему суть мирозданья.
Если конечно это случилось не в один и тот же день.
В иные дни Савва объяснял Никите суть мирозданья по десять раз на дню, и каждый раз это были правильные, хотя и взамоисключающие объяснения.
«Во всяком случае, не менее правильные и не менее взаимоисключающие, нежели сама сущность объясняемого мира», — как-то заметил Савва.
В понятии «мироздание», как в периодической системе элементов, уживались тяжелые, стремящиеся к центру земли радиоактивные металлы, рвущиеся в атмосферу, легкие, как жребий приговоренных к смерти, газы, равно как и всевозможные сконструированные, то есть существующие лишь теоретически, соединения типа «менделевий», или «правдий» (элемент, открытый в 1962 году — в аккурат к полувековому юбилею самой тиражной в то время советской газеты).
Тогда еще Никита по причине малых лет не был знаком со знаменитым «лезвием Оккама», вскрывающим «определяющее сознание» бытие посредством максимы (а может, леммы, но, может, и догмы): «не следует умножать сущности без необходимости». Это потом он придет к выводу, что, в принципе, остановка сущности, придание ей абсолютной неподвижности есть не что иное, как постижение Бога. И — одновременно — постижение смерти. Получалось, что в мире присутствуют лишь две противостоящих (неподвластных) безумному лезвию неумножаемых (и неделимых) сущности: Бог и смерть.
Лезвие проходило сквозь них, как сквозь ничто, или… сквозь все.
Никита, впрочем, подозревал, что между двумя основными сущностями возможны какие-то иные, неизвестные человечеству математические действия, время которых пока не настало.
Позже он понял, что и сами люди делятся (умножаются) в зависимости от присущего им коэффициента делимости (умножаемости) сущностей. У одних не поддавались, хоть умри, делению такие сущности, как «Родина», «честь», «закон». У других — «семья», «долг», «супружеская верность». Третьи же скользили по плоскости извилистого, как символ доллара, коэффициента, неуверенно притормаживая на понятиях «воровство», или «убийство». А четвертые лихо катились еще дальше и ниже… куда?
Никита подозревал, что в ад, особенный виртуальный ад, инсталлированный в Божий мир, как скрытый (когда черное — белое, а белое — черное) негатив в цветной позитив Божьей же воли.
Это был ад перманентного революционного умножения (деления) сущностей, внутри которого пребывало великое множество вполне живых людей, которые знали, что находятся в аду, но при этом продолжали на что-то надеяться, жертвуя милостыню нищим, ставя в церкви свечки за здравие и упокой. То есть, находясь с черной мордой и светящимися глазами в негативе, рассчитывали переместиться в позитив, обрести иконный лик.
Таким образом, третьей неделимой (неумножаемой) сущностью представала надежда. Однако Никита подозревал, что надежда — это всего лишь сложносочиненное (или сложноподчиненное) производное от Бога и смерти. В сущности, человек перманентно и неизбывно надеялся, что смерть к нему (никогда) не придет, и что Бог его (всегда) простит. Однако, на исходе тысячелетия в России многократно увеличилось число людей доподлинно знавших, что смерть к ним (всегда) придет, а Бог их (никогда) не простит. Самим своим существованием эти люди не просто отрицали третью неделимую сущность, но свидетельствовали, что, оказывается, можно жить без надежды, как (вероятно) и без Бога. Вот только без смерти все равно не получалось, и эта очевидность вновь и вновь возвращала (хотя бы некоторых) людей к надежде и к Богу.
Наглядным пособием, так сказать иллюстрированным анатомическим атласом «лезвия Оккама» представал… Интернет, где сущности умножались и делились до бесконечности. Иногда Никите казалось, что, собственно, Интернет и есть виртуальный ад, но потом он понимал, что слишком все упрощает, так сказать, выносит не вписывающуюся в конструкцию данного умозаключения сущность за скобки. В принципе, достаточно было вырвать из компьютера модем, выдернуть вилку из розетки, своевременно не заплатить провайдеру, и все — не было никакого Интернета и, следовательно, мнимого ада.
Но в то благословенное (на исходе тысячелетия) время, когда Никита был воинственно юн и впервые увидел Ремира и Енота, спрятать в футляр пресловутое «лезвие Оккама» ему было так же трудно (невозможно), как, допустим, приказать Земле не вращаться вокруг Солнца, а Луне вокруг Земли.
Неистовое лезвие было сильнее мысленных приказов Никиты. Оно было готово исполосовать (и полосовало) в лоскуты все сущее.
Мир превращался в ворох цветных лохмотьев.
Никита бродил голый по этому, напоминающему пункт приема вторсырья миру, не находя лоскута, чтобы прикрыть срам, до которого, впрочем, в этом мире — пункте приема вторсырья — никому не было ни малейшего дела.
Единственно, Никита не вполне представлял, как соотносятся, взаимодействуют между собой человеческие «коэффциенты сущности». Какой следует считать высоким, а какой низким, какой большим, а какой малым? И если, допустим, из предположительно высокого (большого) вычесть предположительно низкий (малый), то что представлял из себя остаток?