И река общей крови, странным образом трансформировавшаяся в воздушную реку алкогольного дыхания, несла их уже как трех бумажных змеев… куда?

Никита зажмурился.

И… вновь увидел летящую сквозь ночное дождливое небо дельтапланеристку.

Он подумал, что сходит с ума.

Или — пребывает в ожидании совершенно невероятного отложенного выигрыша.

В сущности, подумал Никита, вся человеческая жизнь, помимо того, что она ничто, есть ожидание мифического отложенного выигрыша. Который не может быть больше (меньше)… смерти. Правда, ставки делались в одном зале, о выигрышах же (или проигрышах) предполагалось узнавать в другом, находящемся, так сказать, в ином информационном пространстве, откуда, как известно, письма шли (идут) слишком долго. А какие в редчайших и недоказанных случаях доходили, те представлялись безнадежно замусоренными ничего не значащими словосочетаниями, произвесткованными инсультно-инфарктными артериями, так что никакой свежей (новейшей) вести было не пробиться сквозь них.

«Я устал находиться во власти пассивного чувства, что что-то не так, — продолжил Савва. — Действие, пусть даже ошибочное, разрушительное, в любом случае предпочтительнее рабьего бездействия. Мир устроен так, что во времена бездействия любое действие притягивает к себе лучших, как магнит. Или ты сомневаешься в том, что все лучшее в мире из железа? Когда Бог берет паузу, на сцену выходит кто? — спросил Савва. Отец, как загипнотизированный кролик смотрел на бутылку. Никита не знал, кто выходит на сцену, когда Бог берет паузу. Конечно, он мог зажмуриться, но… не гурия же (если верить турецким строителям) дельтапланеристка в самом деле выходит (вылетает?) на сцену, когда Бог берет паузу? — На сцену выходит герой!» — подытожил, как вбил гвоздь, Савва.

«И он, как железо к магниту, как банный лист к жопе, прилипает к… чему?» — икнул отец.

«Уж во всяком случае не к “Солнечной революции”, или “Прогрессивному гороскопу”», — скривил губы Савва.

«Герой-дурак, — заявил отец, — его потом смешивают с дерьмом, потому что когда Бог берет паузу… должна длиться пауза»…

«Наверное, — согласился Савва, — но она истекла… в моем сердце, магнитная эта пауза».

«Значит тебе все равно, кто наниматель, для кого, собственно, ты ищешь национальную идею? Кто воспользуется твоим открытием, если, конечно, оно состоится?» — скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес отец.

«Боюсь, мы с тобой по-разному понимаем природу божественной паузы, — сказал Савва. — Ты понимаешь ее, как скорбную остановку бытия, я — как конкурс идей, тенденций, когда есть возможность всем себя проявить, чтобы потом восторжествовало лучшее».

«Запомни, сынок, — неожиданно трезво, как будто и не пил, произнес отец, — во все времена в конечном итоге торжествует всегда худшее!»

«Точка отсчета, — вдруг совершенно неожиданно для самого себя (как будто кто-то чужой, подозрительно умный) произнес Никита. — Всякое действие проистекает из точки отсчета, которая, собственно, и определяет это действие».

«Эта точка — превосходная, практически недосягаемая, ибо она почти за гранью жизни, степень отчаянья, — странным образом не удивился предположению Никиты Савва. — За ней нет ничего, потому что ничего быть не может. С этой точки, как с астеройда, стартуют великие идеи и замыслы, потому что она вне земного притяжения. Главное, туда попасть, — задумчиво посмотрел в темное кухонное окно Савва, — и удержаться. Дальше проще, потому что дальше начинается собственно творчество».

«И ты знаешь, что это за точка?» — поинтересовался Никита.

«Две точки, — усмехнулся Савва. — На одной точке все равно что на одной ноге. Долго не простоишь. Мы же не аисты, — строго, как если бы Никита настаивал на том, что они — аисты, — посмотрел на брата, — чтобы стоять на одной ноге».

«И не цапли, — рубанул рукой как саблей воздух отец, — и, конечно же, не фламинго».

«Почему у всех птиц, которые любят стоять на одной ноге, длинные острые клювы?» — задумчиво произнес Савва.

«Они, видишь ли, — усмехнулся отец, — выхватывают ими из болота лягушек».

«Может, назовешь эти точки? — предложил Никита, опасаясь очередного утекания беседы в… камыши, где стояли на одной ноге, высматривая в болоте лягушек, птицы с длинными клювами. — Если, конечно, в русском языке наличествуют подходящие слова».

«Запросто, — не стал чиниться Савва. — Икона и водка».

«Ну да, — Никита подумал, что можно отправляться спать. Он и так засиделся. Вот только спалось на полный желудок не очень хорошо. Снились… прохладные воды, ускользающие, (как лягушки в болоте из-под длинного острого клюва жажды), как только Никита припадал к ним пересохшей пастью. — Что же еще?»

Он давно привык, что путь к главному (если он пролегает через отвлечения и частности) странным образом превращает это самое (страстно желаемое) главное в ничто, то есть отнимает у него смысл.

Процесс подменял собой результат.

Простое (неиспорченное лишним знанием) сознание, подумал Никита, лучше воспринимает и сохраняет истину.

Простое (идеальное?) сознание увиделось ему в образе прохладного сухого погреба, в то время как сознание непростое (отца, Саввы, да и его самого) — то ли морозильной камеры, мгновенно превращающей истину в лед, так что уже и не разморозить, то ли микроволновой печи, превращающей истину в… пиццу?

«Что такое икона применительно к современным условиям? — между тем продолжил Савва. — Да тот же телевизор в каждой квартире. Прямоугольное пространство истечения благодати. В принципе, весь так называемый двухтысячелетний прогресс можно свести к постепенному превращению иконы в телевизор, а затем в компьютер. Как прежде люди смотрели на икону в красном углу, так нынче смотрят в телевизор… опять же в красном углу. Они смотрели и хотели получить какие-то доказательства, услышать какие-то слова. Сейчас то же самое, только в стопроцентно интерактивном, так сказать, режиме. Телевизор — это синтез внутреннего голоса души и внешнего голоса Бога, не верить ему невозможно, как прежде невозможно было не верить чуду. Вот почему, кто пишет икону, в смысле, определяет, что показывает телевизор, тот и… в нехорошем смысле имеет так называемое общественное сознание. Надо только знать что показывать. Ну, а второй аспект национальной идеи, — продолжил Савва, — заключается в том, что русский народ в случае свободных выборов однозначно проголосует за ту власть, которая — по факту — обеспечивает его дешевой водкой. Грубо говоря, в России вечной будет та власть, при которой человек, где бы он ни жил — в пустыне, тундре, тайге, степи, на дрейфующей льдине — в любое время дня и ночи тратит не более пятнадцати минут на то, чтобы выйти из дома, или где там он в данный момент пьет и закусывает, и вернуться с водчонкой. При этом никакого значения не имеет, обеспечивает ли эта власть целостность страны, заботится ли о пенсионерах, укрепляет или разрушает здравоохранение и образование, гоняет или пестует прессу. Знаешь, как это называется?» — строго посмотрел Савва на Никиту.

«Идиотизм», — честно, то есть так как думал, ответил Никита.

«Мудрость, — возразил Савва, — Народ верит в икону — телевизор — то есть верит в Бога. И одновременно верит в водку, то есть в Вечность».

«А в конечном итоге верит в правительство, которое дурит его с помощью телевизра и спаивает дешевой водкой», — сказал Никита.

«В основе самых сложных избирательных, властных и прочих политических технологий лежат бесконечно простые вещи, — продолжил Савва, — настолько простые, что многим умным людям они кажутся даже не несущественными, а несуществующими. Внутри же этих вещей возможны любые варианты».

…В этот момент раздался звон разбитого стекла, тюлевая занавеска рванулась в открытую форточку, как если бы ее потянула невидимая рука… рынка?

«Какая-то сволочь разбила балконную дверь», — Савва, схватив со стола нож, грозно двинулся в комнату.

Теоретически злоумышленники могли забраться на балкон по водосточной трубе.