Ничто не вводит мир в большее заблуждение, чем религиозный фанатизм и догматизм, касающийся несущественных религиозных вопросов; ничто сильнее не приводит к кровавым войнам и жестоким преследованиям, как это…

Этим утверждением он обращает оружие логики и фактов против своего же собственного аргумента. К примеру, какая религия всегда больше, чем христианство, претендовала на «любовь к Богу и к человеку»… мало того, на «любовь ко всем людям, как нашим братьям»; и все-таки, именно это верование всегда превосходило любовь в жажде крови и жестокости, в нетерпимости, доходящей до проклятия всех остальных религий! «Какие преступления [религия в общем] не совершала? – восклицает профессор Гёкси, цитируя Лукреция, – и какие жестокости, – добавляет он, ссылаясь на христианство, – не совершались во имя Его, который призывал любить своих врагов; благословлял миротворцев», и множество других благородных вещей? Действительно, религия Любви и Милосердия ныне строится на самом масштабном уничтожении жертв, этих плодов незаконного, грешного желания привести все человечество к единому способу мышления, во всяком случае к единственной «основной» точке зрения на их религию – вере в Христа. Мы всецело допускаем и признаём, что долг каждого честного человека – попытаться убедить посредством «аргументов и мягкого убеждения» каждого человека, кто заблуждается в отношении «сущности» Вселенской нравственности и признанного стандарта морали. Но последнее – есть общее достояние всех религий, равно как и всех честных людей, не зависящих от их веры. Эти основы истинного морального кодекса, связанные стандартом права и справедливости, признаны полностью, и им следуют как атеист, так и искренний теист, обладающие религиозными воззрениями и благочестием (как доказано статистическими данными), имеющие очень мало общего с порочными репрессиями и преступлениями. Между внешним исполнением кем-то морали и общественных обязанностей и тем, кто совершает воистину благочестивые поступки ради себя, должна быть проведена широкая граница. Подлинная нравственность не возлагается на людей какой-либо особенной веры или убеждений, и меньше всего веры в богов или Бога; а скорее зависит от уровня нашего индивидуального восприятия своего непосредственного отношения к человеческому счастью вообще, и следовательно – к нашему личному благоденствию. Но даже это не совсем точно. «До тех пор пока человек учится и позволяет себе верить, что он, по-видимому, прав, то, может быть, суровая рука закона не накажет его или его ближнего, решившегося на месть»; но он должен быть стойким, ибо жаловаться бесполезно, а слабость вызывает лишь презрение; он должен быть воздержанным, его здоровье надо содержать в порядке, и следует умерять неудержность всех его аппетитов; и, как он говорит, если он послужит своим друзьям, то его друзья наверняка послужат ему; если он защищает свою страну, он защищает себя, и только посредством служения Богу он готовится к вечной счастливой жизни, которая наступит после, – однако же, говорим мы, когда он действует по этим принципам, добродетель – не добродетель, а воистину – верх ЭГОИЗМА. Тем не менее искренняя и ревностная вера теиста притупляется, когда он подчиняет свою жизнь тому, что ему нравится, а именно, божественным законам, тогда он мысленно отдает предпочтение первым делом благу, которое происходит из подобного нравственного образа действий его собрата, и только потом думает о себе… и он останется в лучшем случае – благочестивым эгоистом; и мы утверждаем, что эта вера в основном основана на страхе человека перед Богом, и она растет и развивается точно пропорционально его эгоизму, страху наказания и скверных последствий только для себя, и при этом его меньше всего волнует его собрат. Ежедневно мы видим, что теист действует вопреки определению нравственности как подчинения человеческих поступков божественным законам, и тут морали ни чуточки больше, чем у среднего атеиста или неверующего, который считает нравственную жизнь просто-напросто долгом каждого порядочного и благоразумного человека, даже в мыслях не ожидающего за это награды в загробной жизни. Несуразным выглядит тот факт, что тому, кто не верит в свое воскрешение после смерти, тем не менее, следовало бы в большинстве случаях поступать согласно высочайшим нравственным нормам, и этот факт не такой уж нелепый, как это кажется. Атеиста, знающего только о единственном существовании, беспокоит, какую память о своей жизни он оставит, а стремится он оставить ее по возможности незапятнанной в последующих воспоминаниях его семьи и потомства, и это он считает своим моральным долгом даже по отношению к тем, кто еще не появился на свет. Как изрек один греческий стоик – «несмотря на то, что все наши ближние были сметены с лица земли, все же осталось несмертное или небессмертное око, чтобы одобрять или осуждать, и должны ли мы находиться здесь, есть ли внутри нашей груди судья, наводящий благоговейный страх, или друг для нашего умиротворения?» Атеизм более присущ человеку, нежели теизм. И тот и другой растут и развиваются в нем вместе с его силой разума, и либо укрепляются, либо ослабляются, из размышлений и выводов очевидного из фактов. Короче говоря, и то и другое имеет причиной уровень природы его эмоций, и человек ответствен за то, что он атеист, не больше, чем за то, что он – теист. Оба понятия совершенно неправильно поняты. Многих называют нечестивыми не потому, что они становятся хуже, исповедуя не такую же религию, как их ближние, говорит Эпикур. Магометане более строгие теисты, нежели христиане, и все-таки первые называют последних «неверными», а большинство теософов считаются атеистами не из-за отрицания Божества, а из-за убеждения, что нечто имеет отношение к этой Основе, всегда неведомой. Как живое противоречие атеисту, есть теист, верующий в другие жизни или в жизнь грядущую. Неукоснительное выполнение его кредо, молитва, раскаяние и жертвоприношение – способны уничтожить грех в глазах «всепрощающего, любящего и милосердного Небесного Отца», ибо он – дающий силу всякой надежде, которая растет пропорционально искренности веры – что эти грехи будут ему отпущены. Таким образом, эта нравственная преграда между верующим и грехом – очень слаба, если мы рассмотрим ее с точки зрения человеческой природы. Чем больше дитя верит в любовь родителей, тем легче ему нарушить приказы своего отца. Кто отважится отрицать, что основная, если не единственная причина большинства страданий, которым подвержен христианский мир – особенно в Европе, – не огромная безнравственностью и порочностью человека, а его вера в божественное и бесконечное прощение «нашего Небесного Отца», и особенно – расплата за искупление? Почему людям не следует вообразить, что они могут испить чашу порока безнаказанно – во всяком случае, можно не задумываться о том, что станется с ними в будущем, – при условии, что в то время как одной половине населения земного шара предложено приобретение отпущения всех грехов за некоторую ничтожную сумму денег, от второй требуется только вера и надежда, что Христос сохранит им место в раю, будь этот человек хоть убийцей, заявляющим о своих правах с виселицы! Публичную продажу индульгенций для совершения преступления, с одной стороны, и гарантии, данные уполномоченными Бога, что последствия самых тяжких грехов могут быть уничтожены Богом по его воле и благорасположению, с другой, мы считаем достаточными, чтобы поддерживать преступления и грехи в самом большом количестве. Тот, кто не любит добродетель и делает добро только ради себя и считает порок не пороком, безусловно, получает последний как непосредственный результат своей пагубной веры. Он должен ни во что не ставить добродетель и благоразумие и опасаться лишь единственного направления.

Мы твердо уверены в актуальности и философской необходимости «кармы», т. е. закона неизбежного воздаяния, что невозможно уклониться от всех вызванных нами причин, от воздаяния, как наказания в строгом соответствии с нашими поступками; и мы утверждаем, что с тех пор как каждый перестал отвечать за религиозные воззрения другого человека, который и которые нисколько его не заботили – это бесконечное стремление к перемене взглядов всего человечества мы находим в нашем собственном образе мышления, и соответствующие убеждения становятся весьма порицаемыми действиями. За исключением тех, кто непосредственно переживает все человеческие радости и беды, мы не имеем права влиять на взгляды наших ближних чисто трансцендентальными и недоказуемыми требованиями, равно как домыслами эмоционального характера. И не потому, что любое из соответствующих верований губительно или скверно per se [само по себе (лат.)], напротив, все они – идеал, служащий нам отправной точкой и путеводной звездой на пути к божественности и чистоте, к которому страстно стремятся и, вступив на него, не сворачивают с этого пути; но именно за счет этих различий и бессчетного многообразия человеческих характеров, как компетентно указывает нам уважаемый джентльмен Брахмо в вышеуказанных строках, которые мы уже процитировали. Ибо, если все так, как он утверждает, то никто из нас не безгрешен и «религиозные воззрения людей – это вопрос текущего состояния прогресса» (и его изменения, как он добавляет), прогресс этот бесконечен, и вполне вероятно, в один прекрасный день он может вступить в противоречие с нашими самыми глубокими убеждениями предыдущего дня; и, как доказано исторически и ежедневной практикой, «ничто не вводит мир в большее заблуждение», как огромное разнообразие борющихся друг с другом убеждений и сект, что в большинстве случаев приводило только к кровавым войнам и геноциду, и в буквальном смысле этого слова к уничтожению одной части человечества другою его частью; и становится очевидным и неоспоримым фактом, что посредством прибавления к этим сектам новосозданных мы добавляем еще большее количество противников для борьбы и разрывания друг друга на кусочки, если не сейчас, то в не очень отдаленном будущем. И в этом случае мы становимся ответственными за их действия. Пропаганда и обращение (в другую веру) – это плодоносные семена, посеянные для совершения будущих преступлений, это odium theologicum, возбуждающий религиозную ненависть, что связано как с «совершенством», так и с «не-совершенством» любой религии – и это самое плодотворное, равно и как самое опасное для мира во всем человечестве. В христианском мире, где голод взывает о помощи на каждом перекрестке, где его непосредственные результаты – пауперизм, порок и преступление – наполняют землю безысходным отчаянием, – огромные денежные средства ежегодно расходуются на совершенно неприбыльное и грешное занятие прозелитизмом. И с этой очаровательной несовместимостью, которая всегда была характерна для христианских церквей, те же самые епископы, несколько десятков лет назад возражавшие против постройки железных дорог по причине того, что это – мятеж против Бога, которому совершенно не хотелось, чтобы человек передвигался так же быстро, как ветер; и они же самые возражали против такого нововведения, как телеграф, утверждая, что это есть искушение Промысла Божиего; и даже применение анестезии в акушерстве, «под той отговоркой, – как сообщил нам профессор Дрейпер, – что это была нечестивая попытка избежать проклятия, объявленного против всех женщин в Бытие 3:16», – те же самые епископы не колебались вмешиваться в работу Промысла Божьего, когда это касалось «язычников». Разумеется, если Промысел Божий решил так, что женщинам следует претерпевать страдания из-за греха Евы, то, наверное, также ему хотелось бы, чтобы мужчина, рожденный язычником, оставался им, как это было предопределено. Неужели они считают, что миссионеры мудрее Бога и что они способны исправить свои ошибки; и при этом не восстают против Промысла Божьего и его неисповедимых путей? Однако оставим в стороне эти вопросы, такие же тайные для них, как и для нас: рассматривая так называемое «обращение», но с его практической точки зрения, мы утверждаем, что тот, кто, имея сомнительные основания, что поскольку для него это истина, то это должно быть истиной и для всех остальных, трудится над обращением в другую веру своих ближних, – то он просто занимается нечестивой работой, выращивая и воспитывая будущих Каинов.