После долгих скитаний тебя я обрел, моя девочка!

Тайно двоих на лугу пояс обвил золотой!

Кто же пред нами мелькает: бабочка-страсть,

однодневочка,

Иль Афродиты посол, тот мотылек роковой?

Мы, закрывая глаза, бежим за блестящим видением,

Призрак, мелькнувший на миг, думаем в сетку

поймать.

Не обернется ли он сурово-торжественный гением,

Иль на высокий Олимп не возвратится ль опять?

Так, беспечные, мы преследуем гения вечности.

Веет над лугом цветов нежный, как мед, ветерок.

Ах, что готовит Любовь, как месть, роковой беспечности?

Ах, не метнет ли стрелой гибельной – в нас —

мотылек?

Три змеи, три кольца, окружили меня,

И в глаза мне глядят шесть сверканий огня.

Давят кольца всё крепче, всё ласковей грудь,

Я, под яростью ласки, не в силах вздохнуть.

Три змеи, три кольца, сплелись вкруг меня;

Кольца: алое, черное, все из огня;

В их объятьях, простерт, я недвижен, как труп,

Ищут жадные губы безжалостных губ.

Три змеи, три кольца, обвились вкруг меня,

Я – в кольце из желез, я– в кольце из огня;

Оплетают мне тело шесть ласковых рук,

Чуть дышу, чуть вздыхаю под нежностью мук.

Три змеи, три кольца, окружили меня,

В теле – смерть, в сердце – ужас, в глазах —

блеск огня.

Всё тесней, всё нежней, за изгибом изгиб,

В муках ласк обмираю, я гибну, погиб...

Как из коры точит желтеющую камедь,

В Аравии, согбенный ствол,

Так медленно точит измученная память

Воспоминанья благ и зол.

Но меж всех обликов, что, плача и ревнуя,

Моя мечта навеки избрала, —

Воспоминание святого поцелуя,

Что девушка, вся в черном, мне дала.

Был пуст туманный порт, весь мир как будто вымер;

Колеблемый в береговой воде,

Стоял у пристани заокеанский стимер,

Готовясь ввериться своей звезде.

Я, одинокий, ждал, склоняясь к черным водам.

Была душа уныла и пуста...

И девушка, спеша по сходням, мимоходом,

Мне поцелуем обожгла уста...

Когда я, юношей, в твоих стихах мятежных

Впервые расслыхал шум жизни мировой:

От гула поездов до стона волн прибрежных,

От утренних гудков до воплей безнадежных

Покинутых полей, от песни роковой

Столиц ликующих до властного напева

Раздумий, что в тиши поют нам мудрецы,

Бросающие хлеб невидимого сева

На ниве жизненной во все ее концы, —

Я вдруг почувствовал, как страшно необъятен

Весь мир передо мной, и ужаснулся я

Громадности Земли, и вдруг мне стал понятен

Смысл нашего пути среди туманных пятен,

Смысл наших малых распрь в пучине бытия!

Верхарн! ты различил «властительные ритмы»

В нестройном хаосе гудящих голосов.

Проходит день, как смена отражений —

Разноголосица движений, красок, слов,

И строго ночь восходит на ступени,

Цвета лучей преображая в тени,

За шумом дня вскрывая тихость снов.

«Есть некий час всемирного молчанья».

Спит суета и онемела страсть...

Впивая тишь в волнах благоуханья,

Тогда лови иных миров качанья,

Чтоб, как река, в простор вселенной впасть.

Я в море не искал таинственных Утопий,

И в страны звезд иных не плавал, как Бальмонт,

Но я любил блуждать по маленькой Европе,

И всех ее морей я видел горизонт.

Меж гор, где веет дух красавицы Тамары,

Я, юноша, топтал бессмертные снега;

И сладостно впивал таврические чары,

Целуя – Пушкиным святые берега!

Как Вяземский, и я принес поклон Олаю,

И взморья Рижского я исходил пески;

И милой Эдды край я знаю, – грустно знаю;

Его гранитам я доверил песнь тоски.

Глазами жадными я всматривался долго

В живую красоту моей родной земли;

Зеркальным озером меня ласкала Волга,

Взнося – приют былых – Жигули.

Страна Вергилия была желанна взорам:

В Помпеи я вступал, как странник в отчий дом,

Был снова римлянин, сходя на римский форум,

Венецианский сон шептал мне о былом.

И Альпы, что давно от лести лицемерной

Устали, – мне свой блеск открыли в час зари:

Я видел их в венцах, я видел – с высей Берна —

Их, грустно меркнущих, как «падшие цари».

Как вестник от друзей, пришел я в Пиренеи,

И был понятен им мой северный язык;

А я рукоплескал, когда, с огнем у шеи,

На блещущий клинок бросался тупо бык.

Качаясь на волнах, я Эльбы призрак серый

Высматривал, тобой весь полн, Наполеон, —

И, белой полночью скользя в тиши сквозь шхеры,

Я зовам викингов внимал сквозь легкий сон;

Громады пенные Атлантика надменно

Бросала предо мной на груди смуглых скал;

Но был так сладостен поющий неизменно

Над тихим Мэларом чужих наяд хорал...

На плоском берегу Голландии суровой

Я наблюдал прилив, борьбу воды и дюн...

И в тихих городах меня встречали снова

Гальс – вечный весельчак, Рембрандт – седой вещун.

Я слушал шум живой, крутящийся в Париже,

Я полюбил его и гул, и блеск огней,

Я забывал моря, и мне казались ближе

Твои, о Лувр,

Но в мирном Дрездене и в Мюнхене спесивом

Я снова жил отрадной тишиной,

И в Кельне был мой дух в предчувствии счастливом,

Когда Рейн катился предо мной.

Я помню простоту сурового Стефана,

Стокгольм – озерных вод и «тихий» Амстердам,

И «Сеn» 'у в глубине Милана,

И вставший в темноте Кемпера гордый храм.

О, мною помнятся – мной не забыты виды:

Затихший Нюнесгейм! торжественный Кемпер!

Далекий Каркасон! пленительное Лидо!..

Я – жрец всех алтарей, служитель многих вер!

Европа старая, вместившая так много

Разнообразия, величий, красоты!

Храм множества богов, храм нынешнего бога,

Пока земля жива, нет, не исчезнешь ты!

И пусть твои дворцы низвергнутся в пучины

Седой Атлантики, как Город Шумных Вод, —

Из глуби долетит твой зов, твой зов единый,

В тысячелетия твой голос перейдет.

Народам Азии, и вам, сынам Востока,

И новым племенам Австралии и двух

Америк, – светишь ты, немеркнущее око,

Горишь ты, в старости не усыпленный дух!

И я, твой меньший сын, и я, твой гость незваный.

Я счастлив, что тебя в святыне видел я,

Пусть крепнут, пусть цветут твои святые страны

Во имя общего блаженства бытия!