В Люблине он говорил, что требуется безотлагательная помощь, что иначе гибель города неминуема. Но опять натолкнулся на отмалчивания и отказы. Все, чего он мог добиться, было обещание, что императорская армия переправится через Сан 21 числа. 18-го Сандомир сдался, так как Голицын не двинул на помощь городу ни одного человека, вся помощь его дивизий свелась к тому, что своим присутствием они прикрыли отступление польской армии. “Предательское поведение!” – воскликнул Наполеон, узнав об этих сценах, и, в порыве негодования, не мог удержаться, чтобы не приказать Коленкуру сделать самые сильные представления. “Итак, – велел он написать ему, – присоединение русских к польской армии ознаменовалось лишь поворотом к худшему и потерею того, что поляки одни сумели завоевать и до сих пор удерживали!”. Правда, что, оставаясь верным системе – никогда не обвинять самого Александра – он тотчас же прибавил: “Без сомнения, не таковы были намерения императора Александра; но следует, чтобы он знал, как были исполнены его предначертания. Доставить ему случай проявить свою власть, значит, оказать ему истинную услугу”.[136] Впрочем, и в настоящем случае Голицын не сделал ничего иного, как только придал ограничительный смысл приказаниям, которые предоставляли полную свободу его недоброжелательству, ибо в его инструкциях говорилось: “Во всяком случае предписывается вам избегать совместных действий с польскими войсками и оказывать им содействие только косвенным путем”[137].

Очевидно было, что русские не желали сражаться рядом с поляками. Но нельзя ли было устроить так, чтобы обе армии, если уж они не могли действовать совместно, действовали, по крайней мере, параллельно, в разных районах? После переговоров с Голицыным Понятовский решил перейти со своими солдатами на левый берег Вислы. При этом предполагалось, что войска царя останутся на правом берегу, возьмут на себя труд довершить оккупацию уже восставших частей Галиции и оттеснят отсюда неприятеля как можно дальше.

Взяв на себя эту задачу, русские исполняли ее крайне своеобразно. Прежде всего они предоставили австрийцам разбросать по всей стране летучие отряды и снова занять Львов и другие города. Но если уж они не помешали набегу австрийцев, они могли, по крайней мере, заставить их жестоко поплатиться за это. Ничего не было легче, как отрезать и окружить отряды, дерзнувшие внедриться в густые русские массы. Но русские позволяли австрийцам свободно передвигаться, проскальзывать между своими колоннами и совершать эволюцию с такой уверенностью в безопасности, как будто дело происходило на маневрах, как будто с той и другой стороны было дано слово избегать встреч и скрещивать оружие. Если австрийцы двигались в какую-либо сторону, русские тотчас же направлялись в противоположную, так что – писал Понятовский, – “достаточно было узнать измерения одной из армий, чтобы на основании этого заранее знать, что предполагает сделать другая”[138]. Если замечала друг друга, то не хотели пожертвовать и одним зарядом. За все время один только раз вблизи Увланок обменялись несколькими выстрелами, и то по ошибке. Австрийцы плохо разглядели русские мундиры и думали, что имеют дело с поляками. Их офицер тотчас же прислал Голицыну свои извинения за невольную ошибку, по случаю одного убитого и двух раненых было выражено сожаление[139]. Когда встречались кавалерийские патрули, они спокойно поглядывали друг на друга; люди спешивались, лошадей расседлывали и разнуздывали. Затем, чтобы скоротать скуку совсем ненужной службы, начинали сходиться, вступали в разговоры, и нередко можно было застать австрийцев и русских, расположившихся “скреплять свое доброе согласие совместной выпивкой”.[140] Эти знаменательные факты, в связи с постоянными посылками парламентеров и хождением из одной главной квартиры в другую, были вполне достаточны, чтобы выдать самому непроницательному наблюдателю заранее условленную между обеими сторонами игру и их тайное вероломное соглашение.

Действительно, путем тайных переговоров произошло соглашение по известным пунктам, и комедия разыгрывалась с общего согласия. Когда русские вступили в Галицию, эрцгерцог Фердинанд уведомил их через одного из своих офицеров, майора Фикельмонта, что они как друзья будут приняты в стране австрийского императора, и выражал желание ознакомиться с их намерениями. Голицын ответил, что он не может не исполнить приказаний своего государя, а в них ему предписано занять край, – в случае надобности, силой, но только до Вислы. Таким образом, он косвенно, в виде намека, обязался не переходить реку и, прежде чем вступить в борьбу, по-христиански предупредил своего противника, что не будет доводить дело до серьезного столкновения и будет соразмерять свои удары с ударами противника.

Такое извещение, а также и любезности, которыми оно сопровождалось, вполне могло успокоить австрийцев насчет истинного характера русского вмешательства. Но этого им было недостаточно. Ввиду того, что русские определили точную границу своих действий на западе, австрийцы желали добиться, чтобы таковая же была определена и на юге, – по дороге в Краков и в центральные части империи, например, чтобы русские приняли за крайний предел своего похода один из правых притоков Вислы, одну из рек, которые текут перпендикулярно к Висле, – например, Сан, Дунаец или Вислоку. Фикельмонт был вторично отправлен в русскую главную квартиру, чтобы устроить дело на этих основаниях. Насчет Сана Голицын не хотел давать никаких обещаний. Однако мы уже видели, какой вред причинило полякам продолжительное бездействие одной из дивизий Голицына перед этой рекой. Наконец, он согласился считать чертой, разделяющей обе армии, – Вислоку, лежащую в нескольких милях к югу. Он обещал, что в настоящее время русские не будут переходить ее и пойдут к ней насколько возможно медленнее; австрийские же войска будут отступать перед ними, не сражаясь. Согласно этому условию, Голицын употребил неделю, чтобы пройти узкую полосу земли, которая разделяет оба притока. Подойдя к Вислоке, он остановился и не двигался дальше.[141] Сверх того, в областях, которые занимали царские солдаты, они держали себя не как враги Австрии, а скорее как ее уполномоченные. Они повсюду восстанавливали австрийские власти и национальные цвета Австрии, изгоняли польские и французские эмблемы, запрещали присягать Наполеону[142]. Польских патриотов преследовали, поступали с ними, как с мятежниками. Как будто Россия заняла Галицию только для того, чтобы завести в ней порядок от имени императора Франца, чтобы взять провинцию на хранение по доверенности законного владельца и сохранить ее в целости.

Такое поведение русских приводило поляков в отчаяние не менее, чем их двусмысленный способ держать себя при встрече с неприятелем. В генеральном штабе Понятовского и в государственном совете герцогства, олицетворявшем высшую власть в стране, громко говорили об измене. С невоздержанностью в мыслях и словах, свойственной польской нации, военные и штатские не довольствовались ссылками на (Истинные факты. Они их преувеличивали, в случае надобности искажали, выдумывали несуществующие и указывали на них, кому следует. Они писали императору Наполеону, начальнику штаба Бертье, генералу Коленкуру. Они обращались и к самому князю Голицыну с протестами, в которых под формой официального заявления было плохо скрытое чувство жестокой неприязни. Со своей стороны Голицын упрекал офицеров Понятовского за независимый образ действий, за революционные приемы, за надежды, которые они открыто высказывали и повсюду распространяли – даже за то, что они называли себя поляками, так как Россия не признавала за ними этого права. Результатом этого были язвительные препирательства, словесная война, в которой бросались в лицо друг другу справедливые обвинения, где каждый был и прав и виноват.