Молчал и митрополит, которого царь избегал и отказывался видеть; но это до поры до времени.
“Однажды, в воскресенье, в час обедни, Иоанн, сопровождаемый боярами и множеством опричников, вошел в церковь Успения: царь и вся дружина были в черных ризах, в высоких шлыках. Филипп стоял в церкви на высоком месте. Иоанн приблизился к нему и ждал благословения. Митрополит смотрел на образ Спасителя, не говоря ни слова. Наконец бояре сказали: “Святой Владыко! Се Государь: благослови его!” Взглянув на Иоанна, Филипп отвечал: “ В сем виде, в сем одеянии странном не узнаю Царя Православного; не узнаю и в делах Царства... Благочестивый, кому поревновал, сицевым образом доброту лица своего изменивши. Отколь солнце на небеси начало сияти, не было слыхано, чтобы Цари благочестивые свою державу возмущали. О Царю! Мы приносим здесь жертву Богу, а за алтарем неповинная кровь льется. В неверных языческих Царствах есть закон и правда, есть милосердие к людям, а в России нет их. Достояние и жизнь граждан не имеют защиты. Везде грабежи, везде убийства, и совершаются именем Царя! Ты высок на троне, но есть Всевышний, Судья наш и твой. Как предстанешь ты на суд Его? Самые камни вопиют о мести под ногами твоими. Государь! Вещаю яко пастырь душ. Боюсь Бога единого”. Иоанн задрожал от гнева, ударил жезлом о камень и сказал: “Чернец, до сих пор излишне щадил я вас, изменников: отныне буду, каковым вы меня нарицаете!” Грозный вышел вон из церкви”.
Буйство продолжалось. Царь превосходил жестокостью даже опричников своих. Ссылаясь на Генника, Курбский прибавляет, что два брата, вместе с другими служа Иоанну палачами в истреблении, не могли убить одного прекрасного младенца, найденного ими в колыбели, и принесли его царю. Иоанн взял его, поцеловал и выбросил в окно на съедение медведям, а двух упомянутых братьев велел изрубить саблями за их жалость. Жестокости принимали характер грубого разбоя. В июле 1568 года в полночь любимцы Иоанна вломились в дома к многим знатным людям, дьякам, купцам; взяли их жен, известных красотою, и вывезли из города. Вслед за ними, по восхождении солнца, выехал и сам Иоанн, окруженный опричниками. На первом ночлеге ему представили жен: он избрал некоторых для себя, других уступил любимцам, ездил с ними вокруг Москвы, жег усадьбы опальных бояр, казнил их слуг, даже истреблял скот. Возвратясь в Москву, велел ночью развести жен по домам, некоторые из них умерли от страха и горя.
28 июля произошло новое столкновение с Филиппом. Митрополит служил в Новодевичьем монастыре: тут были и царь с опричниками, из которых один шел за ним в тафье. Увидав это, митрополит остановился и с негодованием сказал о том царю, но опричник уже спрятал тафью. Царя уверили, что Филипп выдумал сказку, желая возбудить народ против государевых любимцев. Забывши всякую пристойность, Иоанн громко ругал Филиппа, называл его лжецом, мошенником, клялся, что уличит его в измене.
С этой минуты участь митрополита была решена. Он был позван на суд. Царь, бояре и епископы сидели в молчании. Игумен Паисий стоял и клеветал на Филиппа с дерзостью человека, стремившегося занять его место. Не оправдываясь, митрополит обратился к царю и сказал: “Лучше умереть невинным мучеником, чем в сане митрополита безмолвно терпеть ужасы и беззакония сего несчастного времени. Твори, что тебе угодно!” Как бы насмехаясь над ним, Иоанн приказал ему еще служить обедню в полном облачении. Филипп повиновался. Во время службы в церковь явился Басманов с опричниками, держа в руках свиток, и велел прочесть его. В свитке значилось, что Филипп собором духовенства лишен сана. Тогда воины, войдя в алтарь, сорвали с митрополита одежду, облекли его в бедную ризу, выгнали из церкви и повезли на дровнях в монастырь. Вскоре он был задушен.
“Тиранство, – говорит Карамзин, – созрело в эту эпоху, но конец был далек”. Жестокость обрушивалась уже на массы. В Торжке, в день ярмарки, опричники завели ссору и драку с жителями. Царь объявил их бунтовщиками, велел их мучить и топить в реке. То же произошло и в Коломне. Не остановили Царя просьбы и укоры митрополита, не могли остановить его и бедствия народные. А их было много. В июле 1566 года по северо-западу пошло моровое поветрие: люди умирали скоропостижно “знамением”, как сказано в летописях. В разных областях были неурожаи: люди тысячами гибли от голоду. На это царь не обращал внимания, он думал лишь о своих казнях и внешних делах, которые всегда сильно интересовали его. С этими внешними делами связан один эпизод из политической жизни России, который необходимо рассказать подробнее.
В 1566 году, в июле, Иоанн призвал в земскую думу не только знатнейшее духовенство, бояр, окольничих дворян первой и второй статьи, но и гостей, купцов, помещиков иногородних, отдал им на суд переговоры наши с Литвою и спрашивал, что делать: мириться или воевать с королем. В собрании находились 399 человек. Все отвечали, что государю без вреда для России нельзя быть “снисходительнее”, что Рига и Венден необходимы нам для защиты Новгорода и Пскова, иначе затворится торговля новгородская. Воины изъявили готовность пролить кровь свою, граждане – отдать деньги. Был ли этот собор испытанием верности, или новым театральным зрелищем, на котором царь хотел явиться в полной торжественности, – мы не знаем, но частью какой бы то ни было политической программы считать его нельзя: такой программы у Иоанна никогда не имелось, и единственным результатом собора было то, что Россия решительнее стала продолжать войну. Сам Царь отправился на место действия, но, охлажденный неудачами и опасностями, скоро вернулся в столицу. Тогда обе стороны, утомленные борьбой, заключили временное перемирие.
Из внешних же сношений любопытно посольство дворянина Андрея Савина к Елизавете. Посольство было с тайным делом, о котором мы узнаем только по ответу Елизаветы, хранящемуся в нашем иностранном архиве. Как оказывается, Иоанн, недавний победитель Польши, не имевший решительно никакого основания сомневаться в верноподданнических чувствах народа своего, только и думал что о бунтарях, об изгнании и даже о своей собственной казни! Ему мерещились мятежи и восстания, он писал об этом Елизавете и просил убежища в ее земле на случай чего-нибудь подобного. Королева отвечала, что желает ему царствовать со славою в России, но готова дружественно принять его вместе с супругою и детьми, если, вследствие тайного заговора, внутренние мятежники или внешние неприятели изгонят Иоанна из отечества; что он может жить где угодно в Англии[3], наблюдать в богослужении все обряды веры греческой, иметь своих слуг и право свободного выезда, куда угодно. “Все это, – заканчивала Елизавета, – мы обещаем как этим нашим письмом, так и словом христианского государя”. Следуют подписи Елизаветы и ее приближенных.
Мания преследования, очевидно, разыгрывалась, но, как и все у Иоанна, и эта мания проявлялась пока припадками, не принимая еще хронического характера. В один из этих припадков и было, вероятно, написано письмо к Елизавете. Заметим, что прямого повода к нему не было решительно никакого. Оно явилось как бы по капризу расстроенного воображения, которому мерещились всякие ужасы. Перед Иоанном носились картины мятежа и восстания, как носились и картины Страшного суда. От первых он хотел бежать в Англию, – куда было бежать от вторых?
1 сентября 1569 года умерла царица Мария. Россия облеклась в траур, дела остановились, бояре и приказные люди надели смиренное платье, во всех городах служили панихиды и раздавали милостыню. Сам Иоанн, едва ли опечаленный смертью жены, уехал из Москвы в слободу, где принялся за обычное свое времяпрепровождение.
Первой “крупной” жертвой его на этот раз был князь Владимир Андреевич. Шестнадцать лет уже таил на него Иоанн злобу свою, и наконец она разразилась. Случилось это при следующих обстоятельствах. Князь Владимир ехал в Нижний через Кострому, где граждане и духовенство встретили его с крестами и хлебом-солью, изъявляя любовь свою. Узнав об этом, царь велел привести костромских начальников в Москву и казнить их. Брата он ласково пригласил к себе. Владимир направился к нему с женою и детьми и, остановившись в трех верстах от слободы, в деревне Слотич, дал знать о своем приезде Иоанну. Вдруг видит он полки всадников, скачущих во весь опор с обнаженными мечами. Всадники окружили деревню, схватили князя и повели его вместе с семейством к Иоанну, сидевшему в избе. “Вы хотели умертвить меня ядом, – сказал Иоанн, – пейте его сами!” Подали отраву. Владимир простился с супругой, благословил детей и выпил яд, то же сделала жена его и сыновья. Они вместе молились. Яд начинал действовать. Иоанн все время смотрел на их агонию. И здесь уже не жестокость просто, здесь мучительство и наслаждение им. Но особенно любопытно, что Иоанн ждал мести своей целых шестнадцать лет. Это может сбить с толку всякого, кто склонен видеть в грозном царе болезненное расстройство. Такое долготерпение как-то не вяжется с обычным представлением об Иоанне, любившем немедленно же удовлетворять каждую прихоть свою, каждое волнение похоти. А тут целых шестнадцать лет, и каких еще лет! Все это время царь ласкал брата, ухаживал за ним, честил[4] всякими способами и почти накануне казни вверил ему войско для защиты Астрахани. Такая выдержанность, повторяю, свидетельствует, по-видимому, об уме здравом. Но это лишь по-видимому. Психология доказывает, что и сильно расстроенные люди очень долго могут таить свои намерения и даже искусно прятать их под любою маской. Это во-первых. А во-вторых: для казни Владимира приключился повод – именно внимание к нему костромичей. Этого уже Иоанн стерпеть не мог, он слишком ревниво относился к власти своей. Она должна быть абсолютной и нераздельной, всякое ничтожное даже посягновение на нее наказывается смертью. Перед царем пусть все падет в прах, пусть все сравняется.