Все это время одна и та же мысль, гвоздем засевшая в голове его, не давала ему покоя. Надо было искоренить боярство. Об этом часто говорил он в дружеских разговорах с приближенными к нему иностранцами. Он жаловался им на бояр, на духовенство, не скрывал своих мстительных замыслов против первых, чтобы иметь возможность царствовать свободнее и безопаснее с дворянством новым или опричниной, ему преданной. По словам царя, опричнина видела в нем отца и благодетеля, а бояре жалели и вздыхали о временах адашевских, когда им было свободно, а ему, царю, – неволя. Не останавливаясь ни перед чем, государь исполнял свою программу. Многих бояр казнил он лютою смертью, других постригал в монахи, третьих отправлял в тяжелую ссылку, с остальных брал записи за поручительством их друзей: в случае их бегства ручатели должны были вносить в казну “знатную” сумму денег: например, за князя Серебряного 25 тысяч рублей, или около полумиллиона нынешних.

Постепенно развивалась и идея царского величия, принимая странные, утрированные формы. Чтобы возвыситься над другими, царь уже отказывался быть русским. Однажды, по рассказу Флетчера, Иоанн велел одному английскому мастеру сделать для него блюдо и хорошенько взвесить отданный ему слиток металла, промолвив: “Не верь моим русским: они все воры”. Англичанин улыбнулся; царь захотел узнать причину. “Если угодно вашему величеству, – сказал золотых дел мастер, – то не скрою от вас мысли своей: называя всех русских ворами, забываете, что и сами вы принадлежите к их числу”. “Нет, – отвечал Иоанн, – я не русский: мои предки были немцы”. Он хотел в это время жениться на немке, а дочь свою выдать за немецкого князя.

В общем жизнь царя в Александровской слободе представляет много любопытного. Внимательный читатель не мог не обратить прежде всего внимание на невероятно повышенную и напряженную нервную деятельность Иоанна. Царь несомненно страдал бессонницей; по свидетельству современников, он не спал почти, а лишь дремал изредка и то в общей сложности не больше 2 – 3 часов в сутки. Целые ночи он проводил в церкви, кладя земные поклоны до кровавых пятен на лбу, днем или кутил, или пытал несчастных, или занимался государственными делами. По-видимому, он не знал усталости и, отдаваясь своей похотливой натуре, не чувствовал даже необходимости в отдыхе. Тело его истощалось. Пробыв всего один месяц в слободе и вернувшись затем в Москву, он настолько изменился, что трудно было узнать его: глаза потускнели, волосы на голове и бороде вылезли почти до единого, но повышенная нервная деятельность не падала. Она выражалась в беспрестанном беспокойстве, в постоянной необходимости раздражать себя пирами или пытками. И после этих пыток царь чувствовал себя особенно веселым и даже благодушно настроенным! Если же это так, то жестокость Иоанна была не прихотью, не капризом, не тиранством, как постоянно выражается Карамзин, а необходимостью его натуры, которой он должен был служить, как пьяница должен пить водку. Он радовался и веселился духом, видя перед собой корчившегося на угольях человека; эти страдания удовлетворяли его потребность к мучительству, уменьшали то постоянное тревожное беспокойство, которое он день и ночь ощущал в себе. От него-то уйти он не мог, и только застенок давал ему минутный отдых. Для меня по крайней мере несомненно, что это непрестанное тревожное настроение, эта бессонница, эта неугомонная нервная деятельность говорят о глубоком расстройстве душевного организма, особенно же бессонница как явление чисто физиологическое. И мы увидим дальше, как это расстройство достигло наконец кульминационного пункта, как принимало оно все более и более бурные формы.

Пока же будем продолжать наш рассказ.

В это время (1566 год) предстоял выбор митрополита. Сначала выбор пал на Германа. Но тот, однажды беседуя с Иоанном наедине, захотел попытать его сердце; начал говорить с ним, как должно первосвятителю, о грехах, о христианском покаянии, тихо и скромно, однако же с некоторой силою; упомянул о смерти, о страшном суде, о вечной муке злых. Иоанн задумался: ему опять надоедали, опять принялись за “стужение”, которое лишь раздражало его. Он вышел от митрополита с лицом мрачным, пересказал любимцам своим речи Германа и спросил, что они думают. “Думаем, Государь, – отвечал А. Басманов, – что Герман желает быть вторым Сильвестром: ужасает твое воображение и лицемерит в надежде овладеть тобой. Но спаси нас и себя от такого Архипастыря”. Германа изгнали из палат, и царь искал другого первосвятителя. Трудно сказать почему, но внимание остановилось на Филиппе, игумене Соловецкого монастыря, который славился своим благочестием; но зачем понадобилось оно государю?! Как бы то ни было, Филипп, вызванный в Москву царскою милостивою грамотою, явился туда, был принят царем с отменной честью, обедал, беседовал с ним дружелюбно и наконец услышал, что ему быть митрополитом. Несмотря на все отговорки Филиппа, царь был непреклонен. Тогда Филипп сказал: “Повинуюсь воле твоей; но умири же совесть мою: да не будет опричнины! да будет только единая Россия! ибо всякое разделенное Царство, по Глаголу Всевышнего, запустеет. Не могу благословить тебя искренно, видя скорбь отечества”. Иоанн сдержал гнев свой и тихо ответил: “Разве не знаешь, что мои хотят поглотить меня? что ближние готовят мне гибель?” – и доказывал необходимость опричнины, но, скоро выведенный из терпения смелыми возражениями старца, велел ему умолкнуть. Все думали, что Филипп, подобно Герману, будет удален с бесчестием, но ошиблись: быть может, Царь не оставлял еще надежды сделать его хотя бы молчаливым соучастником своего правления, и первый шаг Филиппа как бы оправдывал его расчеты[2]. Была написана грамота, в которой сказано, что новый избираемый митрополит дал слово архиепископам и епископам не вступаться в опричнину государеву и не оставлять митрополию под тем предлогом, что царь не исполнил его требования и запретил ему вмешиваться в дела мирские. Святители утвердили эту хартию своими подписями, и Филипп, заявленный враг опричнины, был немедленно возведен в митрополиты. Первое же слово, сказанное им по принятии сана, было исполнено величия. Он говорил о долге державных быть отцами подданных, блюсти справедливость, уважать заслуги; о гнусных льстецах, которые теснятся к престолу, ослепляют ум государей, служат их страстям, а не отечеству, – хвалят достойное хулы и порицают достохвальное; о тленности земного величия, о невооруженной любви, которая приобретается государственными благодеяниями и еще славнее побед ратных. Казалось, сам Иоанн внимал с умилением словам Филиппа, и первые месяцы после избрания его прожили в мире. Затихли жалобы на кромешников, царь ласкал митрополита... Чувствовал ли он угрызения совести или притворялся? – недоумевает Карамзин. По-нашему, ни то, ни другое: это был лишь короткий период реакции, необходимый во всякой болезни.

Но скоро начались новые убийства и казни – третья эпоха их по счету историков. Характер ее несколько иной, почему и остановимся на ней подробнее.

Прежде всего главным боярам московским тайно вручили грамоты, подписанные Сигизмундом и Хоткевичем: король и гетман убеждали их оставить царя жестокого, звали к себе, обещая уделы. Бояре, представив эти грамоты Иоанну, отвечали королю, что склонять к измене верных подданных есть дело бесчестное, что они умрут за царя доброго, ужасного лишь для злодеев, – словом, доказали свои верноподданнические чувства как нельзя лучше. Иоанн сам взялся доставить эти грамоты королю, но доставил ли их – неизвестно. Как бы то ни было, план его, довольно хитро задуманный, не удался. Он обратился к мерам более грубым. Старый боярин Федоров был обвинен в том, что желает свергнуть царя с престола и властвовать над Россией. Иоанн сделал вид, что верит этой клевете. В присутствии всего двора надел на Федорова царскую одежду и венец, посадил его на трон, дал ему державу в руку, снял с себя шапку, низко поклонился и сказал: “Здрав буди, великий Царь земли Русской. Се приял ты от меня честь тобою желаемую. Но, имея власть сделать тебя Царем, могу и низвергнуть с Престола”. С этими словами он ударил старика ножом в сердце; опричники дорезали его, выволокли обезображенное тело из дворца и бросили на съедение псам. Умерщвлена была также и престарелая жена боярина и многие его “единомышленники”. Погиб скоро и князь Ростовский, воеводствовавший в Нижнем Новгороде. Когда опричники привезли Иоанну его отрезанную голову, он, оттолкнув ее, злобно смеялся и говорил, что покойный князь, любив обагряться кровью неприятелей в битвах, наконец обагрился и своею собственной. В эти минуты обыкновенно сумрачный царь расходился и острил, убиты были и многие другие знатные люди. Буйство достигло размеров еще невиданных. Опричники, вооруженные длинными ножами и секирами, бегали по городу, искали жертв, всенародно убивали человек по десяти, по двадцати в день. Трупы лежали на улицах и площадях, и никто не мог убирать их. Граждане боялись выходить из домов. “В безмолвии Москвы тем свирепее раздавался свирепый вопль палачей Царских”.