Обе стороны обратились в Сенат: Державин – с рапортом о найденных им беспорядках и упущениях; палата – с жалобой на притеснение со стороны губернатора.
Гудович между тем частным образом писал Воронцову, прося избавить его от ретивого сослуживца, который, пишет он, «вступил с рапортом в Сенат мимо меня, переписывается с другими губерниями и вошел в мою должность, как бы меня и не было».
Любопытно, что Сенат еще до получения объяснений Гудовича нашел, что Державин самовластно распорядился такими доходами, которые без разрешения генерал-прокурора запрещено было расходовать, и в указе Сената определено сделать выговор Державину, о чем тогда же сообщено наместнику. Сенат оставил без внимания довольно странное объяснение Державина, считавшего действия свои будто бы необходимыми для спасения армии Потемкина и, следовательно, отечества от гибели. Даже друзья Державина не одобряли его поведения. Васильев писал ему: «не выдавала казенная палата денег, она бы и отвечала» и т. д. Тем более некстати была ревизия без явных причин к подозрению, «а когда его нет, то каково же целую палату бесчестить?»
В довершение бедствий Державина жена его поссорилась с женой председателя палаты, толкнула ее будто бы опахалом, и дело раздуто было, насколько возможно, местными сплетнями. Враждебная губернатору партия воспользовалась этим. Составилось целое совещание, и подана была письменная жалоба самой императрице. Стали винить Державина и в лихоимстве.
Со своей стороны он просил позволения явиться в Петербург для личного оправдания и разослал письма Потемкину, Воронцову, Безбородко и всем своим друзьям и покровителям. Между тем во время пребывания Гудовича в Тамбове Державин, взамен прежних любезностей, выказал такую запальчивость и раздражение, что Гудович в своем рапорте Сенату жаловался на нарушение губернатором тишины и спокойствия. В ответ на требование от него Сенатом объяснений Державин, не объявляя этого указа в правлении, приказал секретарям изготовить справки обо всех этих обстоятельствах будто бы по другой надобности. Справки были представлены, и Державин предъявил их Сенату, но Гудович, узнав обо всем, доносил Сенату и просил немедленно отрешить губернатора от должности за подобные противозаконные поступки. Друзья Державина приходили в отчаянье, видя, что он вредит себе и делает невозможным держать его сторону. Сенат действительно представил императрице мнение об отрешении Державина от должности и предании суду.
С этой минуты Гудович, находясь в Тамбове, игнорировал Державина, не давая ему, однако, поводов к ссоре, подобно Тутолмину. Наконец именным указом Державин отдан был под суд, и велено было обязать его подпиской о невыезде из Москвы до окончания дела.
Державин явился в Москву, не теряя присутствия духа. Главной его заботой теперь было добиться личной аудиенции у императрицы. Это удалось ему в конце концов, вероятно, благодаря Потемкину. Влиянию последнего обязан, по-видимому, Державин и снисходительностью Сената. Все заключения были ему благоприятны. Правда, поведение Державина Сенат признавал оскорбительным для Гудовича, но так как, согласно просьбе последнего, губернатор был уже отрешен от должности, то Гудович и мог этим удовлетвориться. Кроме личных счетов, по мнению Сената, действия Державина не принесли вреда ни частным лицам, ни казенному интересу, а потому Сенат предает все дело всемилостивейшему благоволению императрицы. Уменье Державина пользоваться лицами и обстоятельствами взяло перевес надо всем, и самонадеянность его была так велика, что он же жаловался на это решение Сената, признававшее его все-таки оскорбителем Гудовича.
В Петербурге ждал Державина полный успех. Екатерина одобрила доклад Сената, велела секретарю подать себе оду «Фелица». «Приказано сказать Державину, – пишет в дневнике своем Храповицкий, – что доклад и просьба его читаны, и что Ее Величеству трудно обвинить автора оды к Фелице: cela le consolera (это его утешит). Донес о благодарности Державина, – on peut lui trouver une place (можно найти ему место)». Несколько дней спустя Державин представлялся Екатерине в Царском Селе; она приняла его милостиво, дала поцеловать руку и оставила к обеду. Державин уверяет даже, будто она сказала при этом окружающим: «Это мой собственный автор, которого притесняли». Недовольный, однако, неопределенностью положения, он написал ей письмо, в котором обращался с просьбой о назначении ему жалованья впредь до определения на службу и, кроме того, испрашивал аудиенции для объяснения по делам губернии. Екатерина исполнила то и другое.
Державин повез в Царское всю переписку по делу с Гудовичем, но, к счастью, догадался оставить ее в соседней комнате, входя в кабинет. Государыня, дав ему поцеловать руку, спросила: «какую он имеет до нее нужду». Он отвечал, что желает благодарить ее за оказанное ему правосудие и объяснить свою невинность.
– Но не имеете ли вы в нраве чего-нибудь строптивого, что ни с кем не уживаетесь? – спрашивала Екатерина.
– Я начал службу простым солдатом и сам собою возвысился и т. д.
– Но отчего же вы не поладили с Тутолминым?
– Он издал свои законы, а я привык исполнять только ваши.
– Отчего вы разошлись с Вяземским?
– Ему не понравилась моя ода Фелице, он начал осмеивать и притеснять меня.
– А какая причина вашей ссоры с Гудовичем?
– Он не соблюдал ваших интересов, в доказательство могу представить целую книгу.
– Хорошо, – сказала она, – после.
По свидетельству Храповицкого, Екатерина так отозвалась потом об этом разговоре: «Я ему сказала, что чин чина почитает. В третьем месте не мог удержаться; надобно искать причины в себе самом. Он горячился и при мне. Пусть пишет стихи. Он, кажется, не очень мной остался доволен». Жалованье велено было ему выдавать, но места ждать пришлось ему около двух с половиною лет.
Старые счеты Державина по службе этим еще не вполне кончились. На него наложен был штраф в 17 тысяч рублей за то, что он подверг аресту имение купца Бородина. Державин всех старался уверить, что в Сенате не могут быть к нему справедливы, и просил императрицу снять с него арест помимо Сената. Не дождавшись решения, он подал новую просьбу Екатерине: так как в Сенате дело будет докладываться по «неизвестной ему записке», то для наблюдения, все ли изложено, дозволить ему присутствовать в Сенате при слушании дела и к нему руку приложить. На подлинной просьбе, напоминающей наивностью сказку о золотой рыбке, отмечено: «отказано 2 ноября 1789 года». Взыскание с Державина, по-видимому, было сложено своим чередом.
Два с половиною года Державин, по его выражению, «шатался по площади, проживая в Петербурге без всякого дела». В это время он написал «Водопад» и еще несколько крупных и много мелких стихотворений, не считая, очевидно, «делом» литературный труд. Понятно, почему и на стихах его лежит печать исканий и ласкательства. В одном из первых стихотворений этого периода («Праведный судья») поэт излагает свой символ веры как гражданина: сторониться дурных людей и врагов, исполнять честно долг и т. п. В этом и других стихотворениях Державин не столько следовал лирическим порывам души, сколько искал случая обратить на себя и свои гражданские идеалы внимание высших лиц. Потому, вероятно, написав оду «Философы, пьяный и трезвый», где идеалом благополучия названы не богатство, слава и чины, а здоровье, спокойствие и умеренное довольство, Державин поясняет, что ода эта написана без всякой цели.
Сатирическое осмеяние личных врагов чаще всего оживляло его лиру. Влекомый от поэзии службой и распрями, он еще в Петрозаводске сочинил, однако, оду «Уповающему на свою силу», где вооружает небо на свою защиту и уничтожение Тутолмина. «Господь, – говорит он, – праведным дает покров, надменных власть уничтожает и грешных низвергает в ров». Впоследствии прибавлена сюда виньетка; она изображает, как гром разбивает пирамиду, а пастух, сидя под деревом, спокойно смотрит на это зрелище. В оде «На счастье» – «от божеской десницы гудок гудит на тон скрыпицы» – явный намек на Гудовича, которого Державин называет в «Записках» человеком ума посредственного, но вознесенным счастьем. Счастье вообще уподобляется в этой оде воздушному шару тем, что падает, куда случится. Сравнение напрашивалось потому, что как раз незадолго перед тем сделан был первый публичный опыт воздухоплавания в Версале, – и вот, обращаясь к счастью, поэт говорит: «но ах! Как некая ты сфера, иль легкий шар Монгольфиера, блистая, в воздухе летишь». Под счастьем иначе разумел он случай. Известно, что выражение попасть в случай целый век еще оставалось в силе, означая успех фаворита и его клевретов. Счастье может и «раба творить владыкой мира». В пояснение шуточного тона оды поэт поставил в заглавии слова: «писано на маслянице». По обыкновению, у Державина философская тема переплетена с сатирическими выходками и политическими намеками. Кстати поэт возносит Потемкина: