– Всемилостивейшая, – подсказал с ухмылкой Петр Панин.

– А наша государыня, будучи ума острого, не преминула сообразить, что первой угрозой от набегов на нашу южную окраину крымских ханов, данников Турции, – суть запорожцы. Недаром московские цари называли их – «витязи христианства». Запорожская Сечь, как вам ведомо, состоит из малороссийского казачества купно со всякими беглыми. Сия свободная военная община обрекла себя на тяжелую, мучительную жизнь, дабы охранять любимую отчизну свою от бусурманских орд да от ляхов. И заслуги их пред государством российским неисчислимы суть...

– А ну, выпьем, панове, за вильну Запорижску Сичь! – силясь разжечь себя, схлопал гетман в ладоши и плутовато подмигнул компании.

– Трохи годи, гетман, – в тон ему шутливо ответил Никита Панин. – Еще рановременно поднимать тост за казачество: при Полтавской битве, как вам ведомо, оно предалось шведам, и украинский гетман, Мазепа, России изменил. Блаженныя памяти Петр Первый разрушил Сечь и замест гетманства учредить изволил Малороссийскую коллегию. Но при дочери его, государыне Елизавете, ежели не запамятовал, в тысяча семьсот пятидесятом году, гетманство было паки восстановлено. И гетманом Малороссии был назначен... был назначен... – Тут Никита Панин, потехи ради, разыграл штучку: тер лоб, жмурился, как бы припоминая: – Кто, бишь, был назначен-то?.. Граф Кирилло, кто?

– Я! – с вернувшейся к нему веселостью ударил себя в грудь Кирилл Разумовский и легонько поскреб выше коленки ногу.

Все засмеялись. Никита, быстро разлив по бокалам романею, громко выкрикнул:

– Выпьем, друзья! Хай живе бывший гетман Разумовский!

– Як бывший? – всполошился гетман.

– Государыня решила гетманство уничтожить, – выпив и торопливо прожевывая виноград, сказал Никита. – В сем смысле уже указано государыней заготовить манифест.

Разумовский широко открыл глаза на Никиту Панина, поднял брови и удрученно сел. Лицо его стало постным.

Генерал Петр Панин, с минуту постояв с низко опущенной головой, вдруг стал вышагивать. Он недавно овдовел. Он никак не мог побороть в себе чувства одиночества, примириться с превратностью судьбы. Он сегодня особенно зол, желчен, мрачен.

– Да, да, это на Катю похоже, – брюзгливо бросил он. – Катя не любит особливых царьков в своей империи. А гетман – малороссийский царь.

– Государыня зело опасается, – сказал Никита, – самостоятельности окраин. Она постоянно стремится к уменьшению и уничтожению политической обособленности оных. Взять Малороссию, казачьи области...

– Нашептывают, нашептывают ей! – крикнул Петр Панин, меряя комнату крупными шагами, шпоры на его ботфортах сердито звякали. – Орловы все, сволочи. Да и Бестужев, старый баран.

Никите послышалось, что за дверью кто-то топчется. Позабыв сановитость, он чуть не бегом к двери, распахнул ее, заглянул в коридор. Пусто. Он запер дверь на ключ и плотно затянул тяжелые драпри.

– Нет, на сей раз не Орловы, ваше превосходительство, – сказал он брату. – На сей раз Теплов шепнул матушке, чтоб гетманство похоронить.

– Как Теплов?! – воскликнул ошеломленный гетман. – Да он же... Когда я, по приезде из Малороссии, еще в марте, к матушке пришел, он, бисов сын, кинулся жарко целовать меня!

Петр Панин зло захохотал. Толстощекий Румянцев, не вынимая трубки из зубов, сказал:

– Целование Иуды. «И лобза, его же предаде».

А Никита Иванович в тон ему добавил:

– «Да претерпи лучше раны приятеля, нежели ласкательные целования вражия».

Гетман развел руками, залпом выпил чашку кофе. Притворяясь наивным простачком и все отлично понимая, хитрый украинец, почесывая ногу, жалобно проговорил:

– Гневается матушка, гневается. Апремант за апремантом...

– Пущай гневается! – вскричал Петр Панин. – Куснул ее шмель, да, видно, не в то место. Я ее насквозь вижу... Неограниченная самодержица, подумаешь. Когда шляхетство при нашей помощи возводило ее на престол, всего насулила, а как время приспело по векселю платить, она, аки вор, оный вексель разорвала. А кто? Орловы да Тепловы разные... Беспортошное шляхетство, мразь. Ну, да и мы, столбовые дворяне, хороши... Рыцарство в нас затмевается, родовитые фамилии наши меркнут... Регентша! – взмахнул он рукой и притопнул, шпоры взвизгнули. – И дальше – стоп! А мелкопоместная гвардия императрицей ее сделала... Чубуки!..

– В борьбе всегда учитываются силы, ваше превосходительство, – несколько обиженным тоном отозвался Никита.

– Отлично знаю, ваше высокопревосходительство, – ответил брату Петр. (При посторонних, соблюдая фамильные традиции, братья всегда величали друг друга по чинам.) Нас хотя и немного, но ведь мы, аристократы, вершина политики и нации российской. А ежели она желает только на мелкопоместное дворянство опираться, на шляхетство, прогадает. Взять процесс Хрущева... Да кругом недовольство, кругом.

– Государыня пока что опирается и на нас и на партию Орловых, – спокойно заметил Никита.

– Ага! Как бы она между двух стульев не трюпнулась.

– И сядет, – пробасил Румянцев. – Надлежало бы ей одного берега держаться.

– Всемилостивейшая присматривается, силы набирает, – сказал гетман, с тоской поглядывая чрез окно на широкую Неву. По сизому течению ее лениво скользили груженные кирпичом, древесным углем, лесом большие баржи, многочисленные лодки и похожие на гондолы, расписные, с балдахином рябики, служащие для прогулок: гребцы на рябиках пели песни.

Никита снял парик и напялил его за ширмой на деревянную болванку. И все сняли парики. Холеные бритые физиономии вельмож, утратив женственность и театральность, сразу преобразились до неузнаваемости, стали мужественней, проще. Петр Панин оказался довольно лысоватым, в кудрявых волосах графа Разумовского – густая проседь, черные волосы графа Румянцева торчали коротким бобриком. Никита Панин без парика выглядел значительно моложе. Все столпились у зеркала, проверяли лица. Никита попудрил нос и попрыскал волосы духами. Налили романеи, чокнулись, выпили. Графу Румянцеву пришла на память молодая красоточка, княжна Хованская, он прихватил концами пальцев полы длинного мундира, как женское платье, и, фривольно улыбаясь, отколол веселый танец.

Гетман сбросил кафтан и тоже хотел было прикаблучить гопака, но передумал; он вспомнил предательство Теплова, и ногам его стало обидно. Во время длинных разговоров он раза два прятался за ширму, спускал кюлоты[36] и тщетно пытался поймать терзавшую его блоху.

Петр Панин, уцепив парик за косичку и крутя им, как пращой, продолжал брюзжать:

– Катя думает, что она есть роза, жасмин – губки, ножки, глазки, – пускай она своими прелестями иноземных индюков удивляет. А на мой солдатский взгляд она не роза, а куст гороху при большой дороге: кто ни пройдет, всяк щипнет...

– О так, о так! – злорадно выкрикнул гетман. Он сейчас был вовсю сердит на «всемилостивейшую матушку».

– А нас это не касается, – вступился за Екатерину граф Румянцев. – Женщина в самом прыску, в поре, как говорится.

– Она всех красавчиков перебрала. Поди, ты, гетман, тоже к ее губам припадал? – то и дело прикладываясь к романее, не унимался желчный Петр Панин. – Да сдается мне, что и Павел-то не ее сын... Ходят слухи, что она от Сережки Салтыкова девчонку скинула, а мальчонка-то, Павел-то, чухонец из мызы из какой-то...

Румянцев дипломатично крякнул, захлопал глазами и стал чесать за ухом.

– Петр, Петр! – посунулся к брату испугавшийся Никита и осторожно взял его за плечо. – Вздор ты говоришь – вздор, сущий вздор. Сие не сообразно с правдой. Химера... Ты, смею молвить, поистине новый Эзоп-баснетворец. Не унижай себя сам сумасбродным абсурдом и не оскорбляй мое чувство к наследнику. Ведь ты знаешь, как я его люблю.

– Прости, братец, прости... Ведь и я люблю наследника. Романея проклятая... – Петр от возбуждения вспотел, он виновато мигал и скомканным париком утирал свое раскрасневшееся грубоватое лицо вояки.