III

Тидеман направился на набережную, в склад Генриксена; он знал, что Оле в это время бывает там.

Тидеману было за тридцать, и виски его начали уже серебриться. У него тоже были тёмные волосы и борода, но глаза были не голубые, а карие, с усталым выражением. Когда он сидел спокойно и ничего не говорил, а только порой медленно взглядывал, эти тяжёлые веки поднимались и опускались, словно истощённые бессонницей. Он начинал полнеть, и в его фигуре появился некоторый намёк на начинающееся брюшко. Его считали необыкновенно толковым и сведущим дельцом.

Он был женат и имел двоих детей. Женился он четыре года назад. Брак его начался наилучшим образом, и так продолжалось и до сих пор, хотя люди никак не могли понять, как это они ещё не разошлись. Тидеман и сам не скрывал своего изумления перед тем, что жена выдерживает жизнь с ним. Он слишком долго был холостяком, слишком много путешествовал и жил в гостиницах, — он сам говорил это. Он любил звонить, когда ему что-нибудь требовалось, спрашивал обед и завтрак в любое время дня, не считаясь с назначенными для этого часами, когда вздумается. И Тидеман пускался в подробности: он не мог, например, выносить, чтобы жена наливала ему суп; разве жена, даже при всём желании, может знать, сколько супу ему сейчас хочется?

А с другой стороны, фру Ганка, артистическая натура, двадцати двух дет, влюблённая в жизнь и задорная, как мальчишка. У фру Ганки большие способности, она всем так горячо интересуется. Она являлась желанной гостьей на всех собраниях молодёжи и в маленьких кружках, и пользовалась везде большим успехом. Нет, у неё не было склонности к семейной жизни и стряпне, что же ей с этим делать, ей просто не дано этого от природы. А потом эта необыкновенная благодать, по ребёнку каждый год! — было от чего прийти в отчаяние. Господи Боже мой, да она сама почти ещё дитя, полна огня и безрассудства, на то ей дана и молодость. Некоторое время она принуждала себя, но, в конце концов, дело дошло до того, что молодая женщина плакала ночи напролёт. Ну, и вот, после соглашения, в котором супруги пришли в прошлом году, фру Ганке уже не зачем было принуждать себя...

Тидеман вошёл в склад. Холодный, кисловатый запах южных товаров пахнул ему в лицо при входе: запах кофе, масла и вина. Высокие ряды ящиков с чаем, связки корицы, зашитые в берёсту, фрукты, рис, пряности, горы мешков с мукой — всё лежало в определённом порядке, заполняя склад с верху до низу. В одном углу был спуск в подвал, где в полусвете виднелись винные бочонки с медными пластинками, на которых обозначен был год розлива вина, и где огромные металлические сосуды с маслом лежали, вделанные в стенные ниши.

Тидеман поздоровался со всеми служащими склада, прошёл через всё помещение и заглянул в окошечко небольшой конторы, прилегающей к складу. Оле был там. Он просматривал счёт, написанный мелом на деревянной доске.

Оле сейчас же отложил доску и пошёл навстречу гостю.

Они знали друг друга с детства, вместе учились в академии и вместе провели лучшую пору жизни. И теперь, уже сделавшись товарищами по профессии и конкурентами, они продолжали видаться друг с другом настолько часто, как позволяла работа. Они не завидовали один другому, коммерческий дух сделал их смелыми и предприимчивыми, они оперировали с целыми флотилиями грузовых судов, ежедневно через их руки проходили огромные суммы денег, и каждый день мог принести им или колоссальную удачу, или грандиозное разорение.

Однажды Тидеман залюбовался маленькой увеселительной яхтой, принадлежавшей Оле Генриксену. Это было два года назад, когда все знали, что фирма Тидеман потерпела крупные убытки на экспорте рыбы. Яхта стояла у набережной прямо против склада Генриксена и возбуждала всеобщее внимание своим изяществом. Топ-мачта была позолочена.

Тидеман сказал:

— Никогда не видал такой чудесной штучки, право...

Но Оле Генриксен скромно ответил:

— Ну, едва ли я получу за неё тысячу крон, если захочу продать её.

— Я дам тебе тысячу, — вызвался Тидеман.

Пауза. Оле улыбнулся.

— Сейчас? — спросил он.

— Да, случайно деньги при мне.

Тидеман лезет в карман и платит деньги. Это произошло в складе, в присутствии всех служащих.

Они смеялись, перешёптывались, всплескивали руками от изумления. Тидеман ушёл.

А через несколько дней Оле явился к Тидеману и сказал:

— Ты не возьмёшь за яхту две тысячи?

Тидеман ответил:

— А деньги при тебе?

— Да, случайно.

— Давай сюда, — сказал Тидеман.

И яхта снова стала собственностью Оле...

Сегодня Тидеман пришёл к Оле провести с ним часок. Приятели были уже не дети, они обращались друг с другом с изысканной вежливостью и искренно любили друг друга.

Оле взял у Тидемана шляпу и палку, положил их на конторку и предложил ему сесть на двухместный диванчик.

— Не хочешь ли чего-нибудь? — спросил он.

— Нет, спасибо, ничего, — ответил Тидеман. Я прямо из «Гранда» и только что пообедал.

Оле достал плоский тонкий ящичек с гаванскими сигарами и спросил опять:

— А рюмочку вина? 1812 года?

— Ну, пожалуй, благодарствуй. Только тебе ведь придётся идти за ним вниз, а это уже слишком много хлопот.

— Ну, что за пустяки, какие хлопоты!

Оле спустился в подвал за бутылкой. Нельзя было разобрать, из чего она сделана, стекло напоминало скорее грубую материю, до того оно запылилось. Вино было холодное; стаканы запотели. Оле сказал:

— За твоё здоровье, Андреас.

И они выпили. Наступило молчание.

— Я, собственно, пришёл поздравить тебя, — заговорил Тидеман. — Подобной штуки мне ещё ни разу не удалось устроить.

Действительно, Оле Генриксен сделал удачное дело. Но сам он говорил, что его заслуги тут, в сущности, нет, просто ему повезло. А уже если говорить о заслуге, то, во всяком случае, она принадлежит не ему одному, а всей фирме. За операцию в Лондоне он должен быть благодарен своему агенту.

А дело заключалось в следующем:

Английский грузовой корабль «Конкордия», наполовину нагруженный кофе, шёл из Рио7, мимо Сенегамбии8, в Батерст9 за партией кож; на пути оттуда его захватили как раз декабрьские бури, он дал течь у северного берега Нормандии и был введён в Плимут, как потерпевший аварию. Весь груз оказался подмоченным, а половину его составлял кофе.

Партию этого испорченного кофе промыли и привезли в Лондон для продажи, но продать его оказалось невозможным: он пропах морской водой и кожами. Владелец проделывал с ним всякие опыты, пускал в ход краски, берлинскую лазурь, индиго, хром, медный купорос, перетряхивал его в бочках со свинцовыми пулями, — ничто не помогало, и пришлось назначить кофе в продажу с аукциона. Агент Генриксена отправился на аукцион, предложил ничтожную цену, и вся партия осталась за ним. Оле Генриксен поехал в Лондон, сделал кое-какие опыты, отмыл свинцовый налёт, хорошенько промыл кофе и основательно просушил его. Затем он велел изжарить всю партию и запаковать в громадные, герметически закупоривающиеся ящики. Ящики эти целый месяц стояли нетронутыми, а затем их перевезли в Норвегию и поставили в склад. И вот ящик за ящиком открывались, и кофе прекрасно продавалось — оно казалось совершенно свежим. Фирма Генриксен на одном этом деле неожиданно заработала крупные деньги. Тидеман сказал:

— Я узнал об этом всего два дня назад и должен сказать, что почувствовал некоторую гордость.

— Моя удачная мысль заключалась только в том, чтобы, поджарив кофе, заставить его при помощи кое-каких приёмов выделить влагу, а остальное...

— Я думаю, результат всё-таки волновал тебя?

— Да, должен признаться.

— А что же твой отец? Что он говорил?

— Он ничего не знал до самого конца. Нет, я не посмел посвятить его в это дело, я думаю, он прогнал бы меня, лишил бы наследства, чего доброго!