Нет, Тидеман не ворчал, и Оле Генриксен тоже не ворчал. Эта идея насчёт общественных деятелей в высшей степени оригинальна. Ха-ха-ха!

Мильде отвёл Тидемана в сторону.

— Вот что: нет ли у тебя нескольких крон, а? — сказал он.

Ещё бы, Тидеман ещё не совсем разорился. Сколько? Десятку?

— Спасибо, спасибо, дружище, я отдам их, — сказал серьёзно Мильде. — Я, разумеется, отдам их тебе в самом непродолжительном времени. Ты молодчина. Не дальше, как вчера, я говорил, что вы, торговцы, чёрт бы побрал меня, редкие люди. Точь-в-точь этими самыми словами я выразился. Вот тебе моя рука!

Наконец фру Ганка поднялась, чтобы уходить. Уже рассветало. Муж тотчас же подошёл к ней.

— Да, Ганка, правда, пойдём, — сказал он и предложил ей руку.

Она бросила на него взгляд и сказала:

— Благодарю тебя, мой друг, меня проводят.

Прошло некоторое время, прежде чем он справился с собой.

— Ага, так, — проговорил он, улыбаясь. — Ну, всё равно, я только подумал...

Он отошёл к окну.

Фру Ганка простилась со всеми и пожелала покойной ночи. Прощаясь с Иргенсом, она шепнула ему горячо, задыхаясь:

— Значит, завтра, в три.

Она долго держала руку Ойена в своей и спрашивала его, когда он едет.

— Написал ли он в Торахус, чтобы ему оставили комнату? Нет? Ах, эти поэты, всегда-то они забудут самое важное! Пусть он телеграфирует завтра же. Счастливого пути! И поправляйтесь...

Тон у неё был в высшей степени материнский. Её провожал журналист.

VI

— Ты обещал рассказать мне что-то, Оле? — сказал Тидеман.

— Да, помню... Ты удивляешься, что я хочу поехать в Торахус. Я сказал, что у меня там есть маленькое дело, но это неправда, просто у меня так сорвалось с языка. Я никого там не знаю, только Люнумов, незачем говорить больше того, что есть на самом деле. Я, действительно, был однажды в тех местах. Не можешь себе представить, до чего это было забавно. Мы заявились туда, как два истомленных жаждой путника, и попросили молока. Потом я встретился с этой семьёй здесь, когда они были в городе, осенью в прошлом году и этой зимой. Это большая семья, с домашним учителем их семеро, старшую дочь зовут Агатой. Потом я расскажу тебе о них поподробнее. Агате минуло восемнадцать лет семнадцатого декабря, ха-ха, значит, ей пошёл девятнадцатый год, это ничего, просто я сейчас вспомнил, что она как-то случайно сказала мне это. Ну, словом, мы не помолвлены, я не это хочу сказать, мы только в последнее время с ней переписывались. Но я не знаю, что из этого выйдет... Что ты скажешь?

Тидеман был изумлён до чрезвычайности. Он даже остановился.

— Но я решительно ничего не знал об этом, ты никогда не говорил мне ни слова.

— Нет, я не мог ничего сказать. На что я мог рассчитывать, она ведь была так ещё молода. Теперь предположим, что к моему приезду она одумалась, перерешила? Так что же, только всего и будет, развязка произойдёт самым тихим манером, она ни капли не будет скомпрометирована... Я покажу её тебе, Андреас, у меня есть фотография. Она, впрочем, не давала мне её, я взял её почти силой.

Они остановились на минуту, рассматривая фотографию.

— Очень мила! — сказал Тидеман.

— Не правда ли? Очень рад, что она тебе понравилась. Я уверен, что ты полюбишь её.

Они пошли дальше.

— Ну, желаю счастья! — сказал Тидеман и опять остановился.

— Спасибо! — Немного погодя Оле прибавил: — Я говорю тебе спасибо, потому что, в сущности, всё уже почти решено, понимаешь ли. Я еду туда и привезу её с собой.

Они дошли почти до Вокзальной площади, когда Тидеман вдруг пристально стал вглядываться прямо перед собой и шепнул:

— Да ведь это, кажется, моя жена идёт вон там?

— Да, это она, — шёпотом ответил Оле. — Я всё время видел эту даму впереди нас, но только теперь рассмотрел, кто она.

Фру Ганка шла домой одна, журналист вовсе не провожал её.

— Слава Богу! — вырвалось у Тидемана. — Она сказала мне, что у неё есть провожатый, а оказывается, она идёт совершенно одна. Ну, разве она не мила? И идёт прямо домой... Но послушай, зачем же она сказала мне, что у неё есть провожатый?

— Ну, на это нечего обращать внимание, — ответил Оле. — Может быть, ей хотелось, чтобы её никто не провожал, ни ты, ни я, ни кто другой. Разве у неё не могло быть такого настроения? Наверное, и у молодых женщин бывают такие же настроения, как и у нас.

— Разумеется, это совершенно верно.

Тидеман успокоился на этом, он был счастлив, что жена его идёт одна и направляется домой.

— Знаешь, — заговорил он нервно-радостным голосом, — после нескольких слов, которыми мы обменялись с нею у Мильде, я вижу, что дело налаживается всё более и более. Она слушала даже о делах, о русской таможне, ей Богу! Не рассердилась, когда я рассказывал о Фюрсте. Посмотрел бы ты, как она обрадовалась, что торговля начинает оживляться! Потом мы поговорили о том, как будем жить летом на даче. Да, да, с каждым днём отношения наши улучшаются.

— Вот видишь! Положим, было бы очень печально, если бы было иначе!

Они помолчали немного

— Есть, впрочем, ещё кое-что, непонятное для меня, — продолжал Тидеман, снова опечаленный. — Раз как-то недавно она заговорила о том, что такой человек, как она, должен бы выбрать себе какую-нибудь деятельность в жизни. Ей нужно будто бы дело, которое бы захватило её. Да, так и сказала. Признаюсь, это немного удивляет меня, замужняя женщина, имеющая двоих детей, большой дом... Потом, в последнее время она опять начала подписываться Ланге, Ганка Ланге-Тидеман, словно её фамилия до сих пор Ланге.

Фру Ганка остановилась у ворот, видимо поджидая мужа. Она крикнула ему, смеясь, чтобы он поторопился немного, — она сейчас замёрзнет. И, шутливо грозя пальцем, спросила:

— Какие спекуляции вы надумали, господа великие коммерсанты? Какова сейчас цена на пшеницу за границей, и насколько вы взвинтите её у нас дома? Да поможет вам Господь в день Страшного Суда!

Тидеман подхватил тем же тоном:

— Но куда же она девала журналиста? Ага, она не желала никаких провожатых, даже собственного мужа. Она изволила находиться в таком настроении. Это-то ничего. Но вот как-то она ответит за то, что бросила бедного Грегерсена одного на улице, совершенно пьяного? Ведь это же бессердечно...

Неделю спустя Оле Генриксен возвратился из Торахуса. Ойен ещё остался на некоторое время там, а Оле привёз с собой в город молодую девушку, свою невесту, Агату Люнум.

Вместе с ними приехал и ещё один человек, личность не совсем обыкновенная.

Всходы

I

Пятого апреля Оле вернулся из Торахуса. Он сейчас же ввёл свою невесту в кружок, представил её всем своим друзьям и целые дни не расставался с нею. Впрочем, Иргенсу и адвокату Гранде он ещё не успел её представить, так как ещё не виделся с ними.

Она была молоденькая блондинка с высоким бюстом и держалась очень прямо. Светлые волосы и склонность к частому смеху придавали ей отчасти детское выражение. Когда она смеялась, на левой щеке у неё делалась ямочка, только на одной левой щеке, на правой не было, — и от этой ямочки она казалась какой-то особенной, своеобразной. Разве не странно, что одна сторона лица так разнилась от другой? Роста она была среднего.

Она была вне себя от восторга от всего, что видела и слышала в городе, так что целые дни не помнила себя от радости. В кружке тоже были совсем очарованы ею и оказывали ей всякие любезности. Фру Ганка просто обняла её и расцеловала.

Она побывала с Оле в складе, заглянула во все странные ящики и мешки в лавке, попробовала старые, крепкие вина в подвале и, шутя, перелистовала толстые бухгалтерские книги в конторе. Но особенно ей нравилось быть внизу, в складе, за узенькой перегородкой в конторе, где было так прохладно и так своеобразно пахло южными товарами. Из окна она видела гавань, пристани, суда, привозившие и увозившие товары и гудевшие так громко, что весь воздух содрогался. Прямо против склада стояла маленькая яхта с позолоченной мачтой. Это была её яхта, она, действительно, принадлежала ей на самых законных основаниях. Оле ей подарил её и сходил даже в судостроительное общество, чтобы подать заявление о том, что яхта переименована и называется теперь «Агата». У неё были уже и все бумаги.