Иргенс поблагодарил её от всего сердца, озлобление его несколько улеглось. Они сидели на диване и оба молчали. Наконец она сказала:

— Послушай-ка! А какая беда чуть не случилась с красным галстуком! Помнишь красный галстук, который я как-то раз взяла у тебя? Слава Богу, всё сошло благополучно, но он его видел.

— Он видел его? Как это ты так неосторожна! Что же он сказал?

— Ничего. Он никогда ничего не говорит. Он был у меня здесь, на груди, за лифом, и выпал. Ну, не будем больше говорить об этом, это ничего... Когда же мы теперь увидимся?

Как она всегда нежна с ним! Иргенс взял её руку и погладил её. Как он счастлив, что имеет её! Она одна была добра к нему, только она одна и была у него во всём свете...

Что же, едет она в деревню?

— Нет, я не поеду!

И она откровенно рассказала, как она переубедила своего мужа, это было нетрудно, он сейчас же согласился с ней. Жаль вот только детей.

— Да, — ответил Иргенс. И вдруг тихонько сказал:— Ты заперла за собой дверь, когда вошла?

Она взглянула на него, опустила глаза и прошептала:

— Да.

IV

Утром семнадцатого мая над городом звенело пение птиц.

Угольщик, возвращающийся с ночной работы, идёт от пристаней с лопатой на плече. Он весь чёрный, устал, его мучит жажда, хочется скорее добраться до дому. А пока он идёт домой, город начинает просыпаться, то там, то здесь поднимаются шторы, из окон кое-где вывешиваются флаги. Сегодня семнадцатое мая, национальный праздник22.

Все магазины закрыты, в школах нет занятий, шум на фабриках и корабельных верфях замолк. Не молчат только паровые лебёдки, она грохочут в ясном небе. Отходящие пароходы выбрасывают белый дым из труб, забирают товары, склады открыты, гавань живёт.

Телеграфисты и почтальоны уже пустились в поход, разнося свои новости, сея волнение в сердцах людей, к которым заходят.

Потерявшая хозяина собака носится по улицам, опустив голову, внюхивается в следы и так занята этим делом, что не обращает внимания ни на что другое. Вдруг она останавливается, подпрыгивает и визжит, она нашла маленькую девочку, которая несёт газеты, полные вольнолюбивых статей о семнадцатом мае, горячих рассуждений о политике. Тело девочки бьётся во все стороны, она дёргает плечами, останавливается, мечется от двери к двери, — маленькая девочка, худенькая, слабенькая, у неё пляска св. Витта.

Угольщик идёт дальше тяжёлыми, крупными шагами по камням мостовой. Он хорошо заработал в эту ночь, прекрасная вещь всё-таки эти угольные и грузовые суда из Англии и других концов света! Лопата его блестит от работы, он перекладывает её на другое плечо, и при каждом его шаге она сверкает за его спиной, чертя странные большие знаки в небе, прорезывает воздух, сверкая, как серебро. И угольщик, идущий твёрдой, тяжёлой поступью, кажется как бы единственным рабочим мускулом под развевающимися на улице флагами. Но вот навстречу ему выходит из ворот господин, от него пахнет пуншем, и он не особенно твёрдо держится на ногах, у него платье на шёлковой подкладке. Он закуривает сигару, поворачивает по улице и скоро исчезает из виду...

У господина маленькое круглое женское личико, очень бледное, с тонкими чертами. Он молод и полон надежд, это Ойен, поэт, вождь и образец молодых. Он ездил в горы для поправления здоровья и со времени возвращения с гор провёл уже много весёлых ночей: друзья постоянно устраивают в честь его празднества.

На повороте к крепости23 он встречается с человеком, который кажется ему знакомым, он останавливается, человек тоже останавливается.

— Простите, мы, кажется, встречались? — вежливо спрашивает Ойен.

Человек улыбается и отвечает:

— Да, в Торахусе. Мы провели вместе вечер.

— Совершенно верно, вы Кольдевин! То-то мне показалось... Как же вы поживаете?

— Да ничего себе... Разве вы так рано встаёте?

— Гм, должен сказать, что я ещё не ложился.

— Неужели?

— Да, дело в том, что с тех пор, как я вернулся, я не спал ещё ни одной ночи. Я прямо совершаю обход по своим друзьям. Собственно говоря, это значит только то, что я попал в свою стихию. Удивительная вещь этот город, господин Кольдевин, я люблю его, он прелестен, прелестен! Посмотрите только на эти дома, на эти прямые линии. Я чувствую себя дома только здесь. А там, в горах... Избави меня от них Бог, хотя я ехал туда, полный самых лучших надежд.

— Ну, а как вы себя чувствуете, прошла ли там ваша нервность?

— Прошла ли моя нервность? Да, по правде сказать, нервность эта нераздельна со мной, доктор говорит тоже, что нервность неотъемлема от меня, она как бы составляет часть меня самого, так что с ней ничего нельзя поделать.

— Значит, вы были в горах и убедились, что ваша нервность представляет собой нечто хроническое? Бедный молодой талант, страдающий такой болезнью!

Ойен смутился. Кольдевин смотрел ему прямо в лицо, потом улыбнулся и продолжал говорить, как ни в чём не бывало. Вот как, он значит, совершенно не мог поправиться в деревне? Ему там не нравилось? А не находит ли он, что пребывание в деревне, было благотворно для его таланта? Тоже нет?

— О, нет, нисколько. Впрочем, мне кажется, талант мой никогда и не нуждался в обновлении.

— Ну, конечно.

— Я написал там довольно длинное стихотворение в прозе, так что, во всяком случае, я работал эти недели. Мне кажется, что это весьма достойно похвалы, особенно если принять во внимание обстановку, в которой я находился. Нет, что там за смешные люди! Они не могли, например, понять, как это у меня платье на шёлковой подкладке, приходили и смотрели на мои лакированные ботинки, словно хотели их съесть, такой разврат не грезился им даже и во сне. Впрочем, они относились ко мне с большим уважением... Ну, извините, что я так прямо возобновил знакомство, а теперь мне пора домой, непременно нужно поспать хоть немного. Чрезвычайно было приятно снова встретиться с вами.

Ойен ушёл.

Кольдевин крикнул ему вслед:

— Да ведь сегодня семнадцатое мая!

Ойен обернулся и посмотрел на него с изумлением.

— Ну, так что же? — спросил он.

Тогда Кольдевин покачал головой и усмехнулся.

— Ничего, ничего! Мне просто хотелось узнать, вспомните ли вы. И вы помните как нельзя лучше.

— Да, — сказал Ойен, — ведь не всё же забываешь, что учил в детстве.

И он опять пошёл.

Кольдевин остался на месте и долго смотрел ему вслед, потом тоже пошёл. Он ходил и ждал, когда город окончательно проснётся и начнутся процессии. Пальто его уже начинало лосниться, оно было вычищено, но сильно поношено, на левом отвороте у него была хорошенькая ленточка норвежских цветов, он приколол её двумя булавками, чтобы не потерять.

Он озяб, было ещё рано и свежо, он пошёл быстрее, торопясь в гавань, откуда до него доносился бодрый шум цепей. Он проходил по многим улицам, смотрел на выставленные флаги, кивал головой, говорил с ними, считал, следил за их движениями в воздухе. Несколько бледных стилизованных афиш было расклеено на столбах, он подходил к ним и читал их по очереди: великие, знаменитые имена, трагедии, бытовые пьесы, образцовые произведения более ранних периодов. Он вспомнил о лирической драме Иргенса, поискал её, но не нашёл. Потом он направил свои шаги вниз, к морю, гром цепей всё время звучал в его ушах.

Суда были сплошь украшены флагами, казалось, вся гавань шевелилась, благодаря множеству этих красных лоскутков, развевающихся на ветру. Кольдевин жадно вдохнул свежий морской воздух и остановился. Запах угля и дёгтя, вина и фруктов, рыбы и ворвани24, шум машин и человеческих голосов, крики, топот деревянных башмаков по палубе, пение молодого матроса, в одной рубахе чистившего сапоги, — всё это наполнило душу его горячей радостью, и глаза у него засверкали. Какая сила была в этом движении, какие чудесные суда! А небо пылало, вдали стояла маленькая яхта фрёкен Агаты, поблёскивая в вышине золочёной мачтой.