Мильде свистнул.

— Ага, ну, понял, он просит у тебя денег на дорогу? — спросил он.

— У него, конечно, немного осталось денег, да этого и нельзя было ожидать, — ответил Оле и спрятал рукопись в карман. — По-моему, это всё-таки замечательное стихотворение, что бы там ни говорили...

— Ну, голубчик, сделай одолжение, не говори о поэзии, — прервал Мильде. И, сам сообразив, что был слишком невежлив по отношению к бедному купцу в присутствии Агаты, он поторопился прибавить: — Я хотел сказать... Ведь скучно всё время говорить о поэзии и только о поэзии. Давайте поговорим, ради разнообразия, о ловле сельдей, о железнодорожной политике... Ты, кажется, закупил невероятное количество ржи, Тидеман?

Тидеман видел, что не один Мильде смотрит на него, и потому он должен был ответить на вопрос художника.

— Да, я попробовал сделать маленькое дельце. Теперь всё зависит от того, как обёрнутся дела в России. Если урожай будет хоть сколько-нибудь сносный, то эти огромные запасы ржи не принесут мне ничего хорошего. Если в России пройдут дожди, то...

— Да дожди уже начались, — сказал журналист. — Дожди выпали уже на большом пространстве, так говорят, по крайней мере, английские газеты. А ты разве уже продаёшь свою рожь?

Конечно, Тидеман будет продавать её, если получит за неё настоящую цену. Для того он её и покупал, чтобы продавать.

Мильде пересел к Паульсбергу и стал с ним шептаться. Стихотворение в прозе, сочинённое Ойеном, всё же несколько обеспокоило его. Он был не слепой и видел, что в этом человеке, в этом конкуренте, кое-что есть. Что думает об этом Паульсберг?

— Ты знаешь, в подобных случаях я не хотел бы высказываться за одного против другого, — ответил Паульсберг. — Но всё-таки я был несколько раз в департаменте и высказывал своё мнение. Надеюсь, что к нему отнесутся с некоторым вниманием.

— Ну, разумеется, разумеется, я не к тому говорю... Да, кстати, выставка закрывается завтра, нам надо бы серьёзно заняться портретом и поскорее кончить его. Ты придёшь завтра позировать?

Паульсберг утвердительно кивнул головой, потом чокнулся с журналистом через стол и прекратил разговор.

Хорошее настроение Иргенса постепенно проходило, он был недоволен тем, что о его книге не было сказано ни одного слова. Как будто в данный момент могло быть что-либо интереснее этого? Фокусы Ойена ведь давно уже всем надоели. Иргенс пожал плечами. Паульсберг ни одним словом не намекнул, что книга его ему понравилась. уже не воображает ли он, что Иргенс первый спросит его? Для этого он слишком горд. Он обойдётся и без отзыва Паульсберга.

Иргенс встал.

— Вы уходите, Иргенс? — спросила фру Ганка.

Иргенс подошёл к ней, простился с ней и с Агатой, кивнул мимоходом остальным присутствующим и вышел. Не прошёл он нескольких шагов по улице, как кто-то окликнул его — фру Ганка бежала за ним, оставив в ресторане верхнее платье. Она выбежала только затем, чтобы хорошенько проститься с ним, разве это не мило с её стороны? Она смеялась, и лицо её сияло от счастья.

— Я почти не видала тебя с тех пор, как вышла твоя книга. О, как я наслаждалась каждым словом! — сказала она и всплеснула руками, идя рядом с ним.

И она сунула руку в карман его пальто, чтобы быть поближе к нему. Он заметил, что она оставила в кармане конверт, и это было похоже на неё, всегда она была преисполнена любви и ласковых слов.

— Боже мой, что за стихи, что за стихи! — повторила она.

Он не выдержал, это горячее поклонение подействовало на него чрезвычайно благотворно. Ему хотелось отблагодарить её, доказать, как сильно он её любит, и в порыве откровенности он сообщил ей, что послал книгу на соискание премии. Что она скажет на это? Да, он действительно записался в число конкурентов, но сделал это тихонько, без всякого шума, не приложив ни единой рекомендации. Он послал свою книгу, разве этого не достаточно? Ганка, поражённая, молчала с минуту.

— Тебе тяжело жилось, — сказала она, — ты нуждался... тебе пришлось прибегнуть к этому...

— Но, Боже мой, — сказал он, смеясь, — для чего же существуют конкурсы? Мне вовсе не тяжело живётся, я не потому хочу получить премию. Но почему же и не постараться получить её, если это не связано с унижением? А я не унижался, в этом можешь быть уверена: «Нижеподписавшийся просит записать его в число соискателей премии. При сём прилагается моя последняя книга». Вот и всё. Никаких поклонов и расшаркиваний. Но если посмотреть на всех моих конкурентов, то вряд ли я самый последний из них. Как ты думаешь?

Она улыбнулась и сказала тихонько:

— О, нет, ты не самый последний!

Он прижал её к себе и прошептал:

— Ну, Ганка, довольно, иди назад, позволь, я провожу тебя... Всё ничего, пока ты в городе, но когда ты уедешь, будет совсем плохо. Нет, я этого не выдержу!

— Но ведь я поеду только на дачу, — сказала она.

— Знаю, но довольно и этого. Мы всё равно должны будем расстаться, потому что я ведь не могу ехать на дачу. Когда ты едешь?

— Кажется, через неделю.

— Ах, если бы ты не уезжала, Ганка! — сказал он и остановился.

Пауза. Ганка стояла и думала.

— А ты будешь рад, если я останусь? — спросила она. — Ну, так я останусь. Так я останусь. Жаль детей, но что же делать? В сущности, я тоже рада, что эта поездка не состоится.

Они дошли до ресторана.

— Покойной ночи, — сказал он восторженно. — Благодарю тебя, Ганка. Когда мы увидимся? Я соскучился по тебе.

III

Через три дня после этого Иргенс получил записку от фру Ганки.

Он был в городе, встретил нескольких знакомых и присоединился к ним, говорил, по обыкновению, немного, но был в хорошем настроении. Он видел и большой портрет Ларса Паульсберга, выставленный в художественном магазине, как раз посредине большого окна, мимо которого все должны были проходить. Перед окном всегда стояла большая толпа народа. Портрет был написан с небрежной и самонадеянной манерой. Раздушенная фигура Паульсберга важно заседала на простом камышовом кресле, и люди шептались, спрашивая друг друга, не то ли это кресло, в котором он писал свои произведения. Во всех газетах были хвалебные статьи о портрете.

Иргенс сидел за стаканом вина и рассеянно слушал речи товарищей. Тидеман был по-прежнему доволен, надежды его росли с каждым днём, дожди в России не привели его в уныние. Вдруг Иргенс насторожил уши, Тидеман заговорил о поездке в деревню.

— Мы не поедем этим летом в деревню, — говорил он. — Ганка думает... Я прямо сказал моей жене, что если она хочет ехать, то пусть едет без меня, у меня сейчас так много дела, что я не могу отлучаться. Ганка согласилась со мной, и она тоже не едет.

В это время отворилась дверь, и вошёл Мильде. Толстяк сиял и кричал уже с порога, горя нетерпением поскорее сообщить радостную новость.

— Поздравьте меня, господа, я выиграл в лотерею! Департамент в своей неизречённой мудрости решил присудить премию мне.

— Тебе?

— Да, мне, — сказал Мильде и, запыхавшись, опустился на стул. — Вы разинули рты? Я сам сделал то же самое, я, так сказать, тут не при чём, это поразило меня самого.

— Ты получил премию? — медленно спросил Иргенс.

Мильде кивнул утвердительно.

— Да, можешь ты себе это представить? Я вытащил её у вас всех из-под носу. Ты, Иргенс, ведь тоже добивался её, как я слышал?

За столом наступило молчание. Никто не ожидал этого, и все размышляли над тем, чем бы это могло быть вызвано. Ничего подобного никогда не было видано — Мильде получил премию!

— Ну, поздравляю тебя! — сказал Тидеман и протянул руку.

— Чего там! Без церемоний! А вот ты одолжи мне немножко денег, Тидеман, тогда я угощу всех вас. Ладно? Я отдам из премии.

Иргенс вдруг посмотрел на часы, словно что-то вспомнил, и поднялся.

— Ну, поздравляю тебя и я, — сказал он. — Обидно, что я не могу остаться дольше, но мне надо идти... Я то записался в конкуренты из других мотивов, а не ради получения премии, — сказал он, чтобы как-нибудь спасти своё положение. Я расскажу тебе как-нибудь в другой раз.