Кольдевин опять замолчал.

— Период огня и меча уже миновал, милейший, — сказал журналист через стол и равнодушно зевнул. — Куда же, к чёрту, девался Паульсберг?

Когда Паульсберг наконец явился, ему поспешно освободили место, журналист подсел к нему вплотную и стал выспрашивать его мнение о политическом положении. Что теперь думать и что делать?

Паульсберг, по обыкновению сдержанный и несловоохотливый, отделался полуответом, обрывком мнения. Что теперь делать? Что же, нужно всё-таки стараться как-нибудь прожить, даже если два-три парламентских гения и отступят. Впрочем, он скоро напечатает статью, тогда видно будет, поможет ли она сколько-нибудь. Он хочет дать маленький щелчок специально стортингу.

— Чёрт возьми, так он скоро выпустит статью! Да это же будет великолепно! Только не мягкую, Паульсберг, отнюдь не слишком мягкую.

— Я думаю, Паульсберг сам лучше знает, насколько он может быть мягким, — осадил Мильде разошедшегося журналиста. — Предоставь уже это ему.

— Конечно, — ответил журналист, — само собой разумеется. Я вовсе и не собирался вмешиваться в это.

Журналист был несколько обижен, но Паульсберг утешил его, сказав:

— Спасибо за заметки, Грегерсен. Да, благодарение Богу, ты всё-таки следишь за нами немножко, а то люди и не знали бы даже, что мы, писаки, существовали на свете.

Адвокат предложил выпить пива.

— Я жду жену, — сказал Паульсберг. — Она должна была пойти к Оле Генриксену и занять у него сотню крон на время. Говорят о голоде в России, но... Положим, мне ещё не приходилось голодать, как следует, этого я не могу сказать.

Мильде обернулся к сидевшему рядом с ним Кольдевину и сказал:

— Не мешало бы, чтобы об этом знали там, у вас в деревне. Вот как Норвегия относится к своим великим людям!

Кольдевин снова обвёл всех взглядом.

— Да, — сказал он, — это печально. Немного погодя он прибавил: — Но, к сожалению, и в деревне тоже не особенно хорошо. И там жизнь даётся не легко.

— Так есть же разница между гениями и мужиками, чёрт возьми! Что такое вы хотите сказать?

— Там, в деревне, исходят из того общего закона, что тот, кто не может справиться с жизнью, осилить её, тот должен перед нею склониться, — сказал тогда Кольдевин. — Там, например, не женятся, если не имеют на это средств. Потому что жениться, не имея средств, и потом сесть на шею другим, там считается позором, большим позором.

Все посмотрели на лысого человека, и даже сам Паульсберг взялся за лорнет, висевший на шнурке на его груди, посмотрел на него и громким шёпотом спросил:

— Господи, это ещё что за феномен?

Это выражение рассмешило приятелей: Паульсберг спросил, что это за феномен, феномен, ха-ха-ха! Очень редко случалось, чтобы Паульсберг говорил так много. У Кольдевина был такой вид, будто он не сказал ничего особенного, и он не засмеялся. Наступило молчание.

Паульсберг выглянул в окно, передёрнул плечами и пробормотал:

— Уф! Я ничего не могу делать сейчас, этот солнечный свет сыграл со мной штуку, не даёт работать. Я как раз начал подробно описывать дождливую погоду, суровую, холодную обстановку, и не могу теперь сдвинуться с места.

И он ещё раз ворчливо выбранил погоду.

А адвокат неосторожно предложил:

— Так ты начни описывать солнечный день.

Не так давно, сидя в мастерской Мильде, Паульсберг высказал едкое замечание, что адвокат Гранде за последнее время начинает зазнаваться. Он был прав, адвокат часто совался, куда его не спрашивали, ему оказали бы услугу, если бы кто-нибудь осадил его.

— Говори о том, на что хватает твоего понимания, — сказал сердито журналист.

Гранде проглотил это замечание и не ответил на него. Немного погодя он, однако, встал и стал застёгивать своё пальто.

— Может быть, кому-нибудь по пути со мной? — спросил он, чтобы не показать своего смущения.

И, так как никто не ответил, он расплатился и ушёл.

Потребовали ещё пива.

Наконец пришла и фру Паульсберг, а с нею и Оле Генриксен со своей невестой. Кольдевин вдруг отодвинулся в самый дальний угол, так что очутился почти за соседним столом.

— Мы должны были проводить твою жену, — сказал Оле, добродушно смеясь, — а то это было бы нелюбезно.

И он похлопал Паульсберга по плечу.

Фрёкен Агата вдруг радостно вскрикнула и подошла к Кольдевину, протянув ему руку.

— Господи, да где же он пропадает? А она-то высматривает его на всех улицах и каждый день говорит о нём с Оле. Она не может понять, почему его так редко видно. Сегодня она получила письмо из дому, все шлют ему тысячу поклонов. Но отчего же он скрылся так сразу?

Кольдевин отвечал отрывисто и запинаясь:

— Да, что же поделаешь, всюду никак не успеть, столько надо осмотреть, со стольким ознакомиться: выставки, музеи, Тиволи, стортинг, нужно прочесть газеты, послушать то одну, то другую лекцию, разыскать кое-каких старых приятелей. А кроме того, не следует слишком часто мешать обручённой парочке.

Кольдевин добродушно посмеивался, губы его слегка дрожали, и он стоял, опустив голову.

Оле тоже подошёл к нему поздороваться, и Кольдевин выслушал от него те же упрёки и так же на них ответил.

— Но завтра он придёт, завтра уже непременно, он так и решил до встречи с ними. Но, может быть, завтра он помешает?

— Помешает? Он? Да что с ним такое?

Подали ещё пива, и разговор оживился. Фру Паульсберг, заложила ногу на ногу и захватила стакан всей пятернёй по своему обыкновению. Журналист сейчас же присоединился к ней. Оле продолжал разговаривать с Кольдевином.

— Я думаю, вам нравится здесь, в кафе? Это все интересные люди. Это вот Ларс Паульсберг. Вы ведь знаете его?

— Да, как же. Это третий из наших писателей, которого я вижу. Должно быть, вина во мне, но ни один из них не произвёл на меня особенно сильного впечатления.

— Неужели? Это оттого, что вы их недостаточно хорошо знаете.

— Но я знаю то, что они написали. Они не поднимаются до одиноких высот, так мне кажется, по крайней мере. Но это, повторяю, должно быть, моя вина. Паульсберг даже надушен какими-то духами.

— В самом деле? Ну, что же, это маленькая слабость. Таким людям можно простить маленькие слабости.

— Но они-то относятся к себе с величайшим почтением, — продолжал Кольдевин, не обращая внимания на ответ. — Они говорят обо всём, удивительно говорят обо всём.

— Да, не правда ли? О, это замечательные люди, надо признаться!

— Ну, а как идут дела? Торговля и всё вообще?

— Да ничего, день за днём. Мы только что устроили небольшое дело с Бразилией, и я надеюсь, что оно будет удачно... Да, правда, вы ведь интересуетесь делами, я вспомнил. Ну, вот, когда вы завтра придёте, я вам покажу всё. Мы пойдём втроём, вы, Агата и я. Трое старых знакомых.

— Мне послышалось, что вы упомянули моё имя? — сказала Агата, подходя к ним. — Я ясно слышала своё имя, ты не обманешь меня, Оле... Кстати, я тоже хочу поговорить немножко с Кольдевином, ты и так давно уже сидишь с ним.

С этими словами она взяла у Оле стул и села.

— Вы не можете себе представить, как дома о вас скучают. Мама просит меня зайти к вам в гостиницу и посмотреть, как вы там устроились.

Опять губы Кольдевина дрогнули, и, опустив глаза, он сказал:

— Как вы можете тратить на это время теперь! Пожалуйста, не беспокойтесь об этом, мне, право же, прекрасно в гостинице... А вам ведь тоже хорошо, наверное? Ну, да, впрочем, нечего и спрашивать об этом. Ещё бы!

— И всё-таки, представьте себе, у меня бывают минуты, когда я стремлюсь домой. Можете ли вы понять это?

— Это только первое время... Да, странно будет не видеть вас больше дома, фрёкен Агата. Я хочу сказать, просто немного странно, так что...

— Послушайте, вы как-то странно говорите сегодня, — сказала она. — Чего доброго, я ещё расплачусь...

— Но, дорогая фрёкен...

— Выйти замуж ведь не всё равно, что умереть.

Кольдевин мгновенно переменил тон и заговорил весёлым голосом: