26

В отделении милиции Захаров оформил ордер на обыск в квартире Петухова. Из поселкового Совета, куда он позвонил по телефону, сообщили кое-какие биографические сведения. Петухову пятьдесят один год. Это уже говорило о том, что в числе грабителей его не было: Северцева грабили молодые.

Старшим в группе майор Григорьев назначил Захарова. Как студент-практикант, получивший поручение вести дело Северцева, он испытывал неловкость, отдавая распоряжения Ланцову, который был старше его и по званию и по положению. Сержант старался — и это Ланцов прекрасно чувствовал — свои соображения при обсуждении плана расследования высказывать не в форме указания старшего, а как совет равного. И все-таки, несмотря на эту скромную сдержанность и такт, Захаров тонко и твердо, не ущемляя достоинства лейтенанта, проводил свою линию, с которой Ланцов соглашался не из-за того только, что Захаров начальник группы, а потому, что все его предложения и предположения, основанные на более детальном и обстоятельном знакомстве с делом, были глубоко аргументированы.

Было решено: прежде чем допросить Петухова — выяснить от соседей и на работе, что он за личность. Чтобы не тянуть время, Ланцов должен немедленно поехать в райпотребсоюз, где Петухов работал бухгалтером. Допрос соседей падал на Захарова. В обязанности Санькина пока что входило вызвать двух — трех соседей, хорошо знающих Петуховых.

Оставшись один в следственной комнате, Захаров принялся ходить из угла в угол. «Ну, хорошо, — рассуждал он, — допустим, этот Петухов отъявленный прохвост. Пусть даже в прошлом он судим и тому подобное. Но что я буду делать, если он станет утверждать, что этот пиджак где-то, у кого-то случайно купил? А у кого — указать не захочет. И, наверное, скорчит такую физиономию, глядя на которую можно подумать, что всю жизнь он прожил тише воды, ниже травы… Да, но ведь может быть и другое. Он может оказаться родственником одного из грабителей и выведет, если хорошо поставить дело, на свежий след. Может это быть? Может! Может, но вряд ли. Уж слишком была бы грубой работа. Продавать ворованное там, где живешь, — глупо. А впрочем, это даже неглупо. Продать ворованную вещь в другом городе и быть потом найденным — значит наверняка придется отвечать на вопрос: почему не продал в свою скупку, а тащился в другой город? Да, тут тысячи путей, тысячи предположений. Все они могут быть истинными и ложными. Петухов, бухгалтер, пятьдесят один год. Все это пока еще ни о чем не говорит…»

Захаров остановился у раскрытого окна и стал рассматривать прокопченный станционный дворик, где на чахлой и забитой угольной пылью травке расположились несколько невзыскательных пассажиров. Глядя на их лица, одежду, на мешки и перевязанные веревками чемоданы, которые с успехом им служили сиденьями и столиками, он приблизительно угадывал, что это за люди и куда они едут. Работа на вокзале научила его различать пассажира. Недалеко от окна на лавочке сидел благообразный старичок в черном суконном пиджаке и новых хромовых сапогах. На голове его была новенькая форменная фуражка железнодорожника. Весь он был чистенький и праздничный. На его груди красовались орден Трудового Красного Знамени и две медали. Награды молодили седого, но еще бодрого старика и внушали к нему невольное расположение. «Старый железнодорожник, пенсионер, — заключил Захаров. — Вероятно, едет в гости к сыну или дочери». Несколько поодаль, в углу садика, на примятой траве сидели, вытянув ноги, две девушки. По их лицам им можно было дать по тридцати лет. Но беззаботный, закатистый смех, которым они заливались, говорил о том, что девушкам не больше, чем по двадцати. Они смеялись над старухой-татаркой, которая, пригревшись на солнце, дремала на покосившейся лавочке. «Девушки, очевидно, едут с лесозаготовок. Подзаработали деньжат и обратно в колхоз», — решил Захаров, всматриваясь в круглое лицо той, которая, до слез покатываясь со смеху, била кулаком по спине своей подружке, подавившейся крутым яйцом. На крышке чемодана, стоявшего рядом с хохотушками, на клочке газеты лежала щепотка соли, огурцы и ржаной хлеб, который они не резали, а ломали.

Захаров продолжал рассматривать станционный двор. В лужице, образовавшейся после ночного дождя, плавала пелена тополиного пуха, отчего она походила на живой, точно дышащий, островок серебряно-золотистого руна. Прямо у самой лужи сидел в красной рубашке и без штанов татарчонок лет трех. Время от времени он поглядывал своими черными, озорными глазами на заснувшую старую татарку, которая, очевидно, приходилась ему бабушкой, и колотил ладошкой по пушистому покрывалу лужицы. Он был до смерти рад, что пушинки не тонули. Несколько минут назад старая любовалась своим шустрым внуком, а теперь ей в этом старческом полузабытье, смешанном с дремотой, вероятно, снился татарский аул, где она, статная и красивая невеста, с тугими косами, обвешанными серебряными полтинниками, привораживая молодых парней, танцевала на праздничном кругу…

Прохаживающийся по перрону постовой милиционер в белом кителе, узнав в татарчонке сына станционного диспетчера Хасана Мустафина, свернул с перрона в садик и направился к лавочке, на которой дремала татарка.

— Бабушка, проснитесь. Смотрите, что делает ваш внук, — чуть тронув плечо старухи, прокричал ей почти на самое ухо старшина милиции. Захаров удивился, что, открыв глаза, та не шелохнулась. Более того, она даже одобрительно посмотрела на татарчонка.

— Нищава, нищава. Крепкий кость будет, — подняв повязанную темным цветным платком голову, с татарским акцентом ответила старуха и только теперь взглянула на подошедшего милиционера.

«А может быть, она права», — подумал Захаров и стал наблюдать за ребенком, который теперь заполз уже в самую середину лужи. Он был беспредельно счастлив: нагретая солнцем вода была теплая, как парное молоко, а кругом плавали тополиные одуванчики. В эту минуту он походил на только что проснувшегося малолетнего принца из сказки, сидящего на своем царственном ложе из лебяжьего пуха.

Решив, что старуха давно выжила из ума, милиционер подошел к луже и, встретившись с пугливым и диковатым взглядом мальчика — тот понял, что сейчас его вытащат из этой райской благодати, — нагнулся, чтоб взять ребенка на руки. Но мальчуган размашисто шлепнул ладошкой по воде и окатил белый китель и лицо старшины грязными брызгами. Поднявшись на ноги, шалун быстро убежал к бабке и закутался в ее широченной юбке.

Старая татарка довольно улыбалась.

Некоторое время старшина и татарчонок стояли друг против друга и тоже улыбались: старшина от неожиданной выходки татарчонка, татарчонок — от удовольствия, что так ловко обрызгал старшину. Наконец старшина вытер платком с лица грязные капли и, погрозив мальчику пальцем, направился к калитке. По выражению его лица Захаров заключил, что он был добродушным человеком и любил детей.

«Да, вот она романтика расследования. Не книжная, а настоящая. Если б каждый юноша, обольщенный романами Конан-Дойля, юноша, который спит и иногда видит себя во сне Шерлок Холмсом, по-настоящему понял, что такое идти по запорошенным следам… Идти и спотыкаться. Идти вперед и возвращаться назад. Снова находить и снова терять. Вставать и падать. Падать и вставать… Следовательская работа, — Захаров горько улыбнулся, — длинная и тягучая, как осенние дожди. Тяжелая, как неразгаданная ноша. Рискованная, как бросок на безыменную высоту, которую нужно отбить у противника».

Эти мысли Захарова оборвал приход Санькина. Вместе с ним в комнату вошла пожилая женщина с гладко зачесанными волосами и одетая, несмотря на жаркую погоду, в темно-синий бостоновый костюм, сшитый слегка в талию. У вошедшей было то особенное выражение лица, которое, как правило, бывает у людей, привыкших всю свою жизнь распоряжаться, учить, воспитывать. Захаров был почти уверен, что вошедшая или учительница, или врач. Поздоровавшись с женщиной, он пригласил ее присесть. «Это все?» — взглядом спросил он у Санькина, и тот, поняв этот немой вопрос, ответил: