Вскоре лечение было закончено и забыто. Остался только запах финских Лотт, как называли наших медсестер: смесь ядрового мыла и березовой воды для волос.
Война далеко занесла молодых женщин из карельских лесов. Они были неразговорчивы, чутки, улыбчивы, со мной обращались решительно. Вероятно, поэтому их уверенные манипуляции производили на еще прыщавого юнца, каким я был под целительными пальцами финских Лотт, куда более сильное впечатление, чем известие о безоговорочной капитуляции всех немецких армейских соединений.
Всякий раз, когда десятилетиями позже на календаре появлялась знаменательная дата и «свидетелю Истории» задавали вопрос, как он встретил «День освобождения», то сама формулировка предопределяла ответ. Однако вместо умничанья задним числом — дескать, для меня отпали любые формы принуждения, хотя тогда мы, «освобожденные», вряд ли сознавали, что такое «свобода», — мне следовало бы сказать напрямик: я был и оставался собственным невольником, ибо с утра до ночи, даже во сне, испытывал плотское вожделение, наверняка и в «День освобождения». Все помыслы устремлялись к одной-единственной цели. Я хотел трогать женское тело и хотел женских прикосновений.
Этот иной голод, который на краткое время утоляла правая рука, держался дольше, чем тот, гложущий.
Он завладел мной, когда после сытной и потому не обременившей память госпитальной еды — кормили, вероятно, густой похлебкой, гуляшом с вермишелью, а по воскресеньям котлетами с луковой подливой и картофельным пюре — в наших лагерных буднях за колючей проволокой главенствовал низкокалорийный голодный паёк, предписанный планом Моргентау.
Мое воображение с фотографической точностью воспроизводило еще недавно осязаемо близкую плеяду финских медсестер или желанное лицо девочки с темными косами, и к этим податливым, безропотным образам я обращался в лагере, чтобы хотя бы отчасти утолить другой гложущий голод.
Словом, мне недоставало того и одновременно этого. Две нехватки томили меня. Не одна, так другая ощущалась весьма остро. Но, оборачиваясь назад, я все-таки не могу утверждать, будто эти удвоенные мучения меня окончательно истерзали. Если от одной маеты меня избавляли эфемерные образы, правая рука, а потом — поскольку я был левшой — и вылеченная левая, то с другой нехваткой помогали справиться кое-какие полезные вещицы, припасенные для обмена. Однако они пошли в оборот лишь после того, как из Верхнего Пфальца нас перевели в еще более огромный лагерь под Бад-Айблингом, где сначала ненадолго разместили прямо под открытым небом, а позднее поделили на рабочие отряды и поселили в огороженных колючей проволокой бараках.
Там рабочим отрядам пришлось контактировать с охраной. Всякий раз, когда охрана оглашала распоряжения, я вызывался помочь в качестве переводчика, благодаря чему мне представлялась возможность пустить в дело припасенные для обмена маленькие сокровища. Я применял свои скудные познания в английском и одновременно использовал некоторые подсмотренные у мамы приемы торговли, в результате чего ее сыну удавалось снова и снова заключать обоюдовыгодные сделки.
Чего только не умещается в холщовой солдатской «сухарке»! Сколотить некий обменный фонд мне позволили примерно двое суток безвластия в Мариенбаде, когда «немецкий порядок» приказал долго жить, американцы на своих каучуковых подошвах еще не притопали, а плохо вооруженное чешское ополчение не решалось заполнить образовавшийся вакуум власти.
Для каждого, кто не был прикован к постели, наступила свобода. Мы рассеялись по окрестностям в поисках добычи. Наша вилла с сиреневым садом примыкала к легкодоступному участку, на котором стояло здание с башенками, эркером, балконом и террасой, также напоминавшее виллу. Там еще несколько часов назад размещалось районное управление Национал-социалистической рабочей партии Германии. А возможно, здание, до самого чердака уснащенное архитектурными излишествами, было всего лишь филиалом районного партийного управления. Так или иначе, доступ к нему был открыт, поскольку сам главный районный начальник и другие партийные бонзы сбежали. Вероятно, двери были закрыты, но кто-то воспользовался обычной фомкой.
Ходячие раненые, среди них и я, уже владеющий к тому же и левой рукой, обыскали служебные помещения, кабинеты, зал заседаний, башенную комнату, где обосновались голуби, и подвал, который местный начальник обставил диванами и плетеными креслами, чтобы было удобнее проводить товарищеские вечера; на стенах висели групповые фотографии соратников в партийной форме.
По-моему, там висел плакат организации «Вера и красота», изображавший физкультурниц с прыгающими сиськами. А вот обязательный портрет Вождя исчез. Ни знамен, ни вымпелов. Никаких вещей, представлявших хотя бы некоторую ценность. Все шкафы зияли пустотой. «Ни капли спиртного!» — чертыхнулся фельдфебель, у которого не хватало одного уха: еще один экспонат в кунсткамере моих воспоминаний.
Но на втором этаже я все-таки кое-что нашел. В нижнем ящике письменного стола, за которым какой-то партийный чинуша хоронился от фронта, обнаружилась коробка из-под сигар, а в ней около полусотни блестящих значков с довольно реалистичным изображением сгорбатившихся дотов. Надпись под миниатюрными дотами свидетельствовала, что мне достались медали, выпущенные в честь Западного вала — весьма желанный объект для довоенных коллекционеров. Настоящие доты и бункеры я видел только в кино.
В годы моего детства укрепление западной границы Рейха с помощью глубоко эшелонированной системы противотанковых сооружений и бункеров всевозможной величины было постоянной темой для еженедельных киножурналов с хроникальными съемками и бодрым комментарием под бравурную музыку. Теперь же мой трофей свидетельствовал о тщетности тех героических усилий.
Когда-то этими медалями награждали особо отличившихся при строительстве Западного вала; после тридцать восьмого года среди таких наверняка были и судетские немцы, добровольно отправившиеся сооружать доты неподалеку от французской границы. До сих пор перед глазами стоят картинки: орудующие лопатами мужчины, укладка бетона. Вплоть до самой войны крутились бетономешалки, загружаемые цементом.
Мы, ребята, с воодушевлением следили за тем, как растет оборонительная линия, призванная защитить нас от заклятого врага. Многокилометровые противотанковые укрепления, ставшие частью холмистого ландшафта, казались нам совершенно непреступными. Мы воображали себя сидящими в бункере и выискивающими цель сквозь амбразуру, мечтая, что в будущем, если уж не попадем на подводный флот, то окажемся в командах этих дотов.
Спустя шесть лет эти медали, вероятно, напомнили мне о детских мечтах и играх точно так же, как теперь я отчетливо вспоминаю о своей находке, лежавшей в коробке из-под сигар, а сами медали вижу до того явственно, будто их можно пересчитать поштучно.
Кроме уже упомянутых медалей, в ящиках письменного стола почти ничего не нашлось; впрочем, там обнаружилось еще несколько карандашей, две чистые тетради, отличная писчая бумага; мне бы очень хотелось заполучить авторучку «Пеликан», однако, несмотря на все поиски, таковой не оказалось. Не знаю, подвернулись ли мне под руку и ластик с точилкой.
Другим попадались чайные ложечки или подворачивалась под руку всякая ненужная ерунда, вроде колец для салфеток. Кто-то позарился даже на печати и штемпельную подушечку, будто все еще намеревался оформить себе командировку или отпуск.
Ах да! Среди моей добычи были еще кожаный стаканчик и три игральные кости. Удалось ли мне тогда поиграть, сделать счастливый бросок: допустим, две шестерки и тройка или даже пятерка?
Позднее, когда нас перевели из Верхнего Пфальца в большой лагерь Бад-Айблинга под открытым небом, там мы играли в эти кости с моим ровесником, таким, с которым я был бы не прочь оказаться рядом в том сосновом бору и которого действительно звали Йозеф — он говорил на хорошем литературном языке с баварским акцентом. Часто шли дожди. Мы устраивались в ложбинке, укрывались его плащ-палаткой. Разговаривали о Боге, обо всем на свете. Когда-то он, как и я, был министрантом, только я делал это на подмену, а он постоянно. Он все еще веровал, для меня же не осталось ничего святого. Мы оба обовшивели. Только нас это мало беспокоило. Оба баловались стихами, но каждый мечтал об иной карьере. Постепенно из этого сложится особая история. А пока важны медали «За оборону Западного вала».