— Дорога? Машина? — спросил Тасманов.

— Проселок рядом, товарищ капитан. Два мотоцикла у них с коляской… На одной пулемет… Можно взять…

— Нужно, старшина…

Мотоцикл водил он сам. И еще Петухов. Проселок наверняка подходил к реке. И может быть, цел мост. Такой шанс мог только присниться.

Мелькнула мысль о запертых в бараках заключенных, но как-то вскользь, второстепенно.

Они вышли на опушку и ползком — в рост мешало идти редколесье — добрались до кромки непаханого, заброшенного поля.

Прямо перед глазами, метрах в двухстах, за двойным рядом колючей проволоки стояли ссутулившись наклонившиеся в разные стороны бараки. Внимательному взгляду Тасманова открылось, почему они не падали. Бараки протянули во все стороны дощатые руки-подставки и накрепко держали друг друга.

Скорей всего лагерь этот был временный, служил пересылочным пунктом. Сейчас он горел.

Эсэсовцы стояли у ворот, подняв воротники прорезиненных плащей, и наблюдали за пожаром. В стороне, у дороги, возле одинокой сосны притулились два мотоцикла.

— Разрешите, товарищ капитан, я их одной очередью? — прошептал Петухов.

— Чуть позже, — откликнулся Тасманов, — а сейчас послушаем.

Капитану хотелось проследить путь эсэсовцев от ворот до сосны, где стояли мотоциклы, — оставили же они себе тропу через минное поле.

И вдруг сквозь треск горящего дерева Тасманов услышал слабые нестройные крики.

— Пацаны там, товарищ капитан, — захлебнулся полукриком Кудря, — послушайте-ка… Сгорят…

— Да. Ребятишки, — сказал старшина. — И ничего не сделаешь, все подходы заминированы…

— Кроме одного, старшина…

Капитан сказал это сквозь зубы. Рыжиков покосился на Тасманова.

— Смотри, — сказал капитан.

Эсэсовцы гуськом пошли от ворот, след в след. Последний остановился, когда была пройдена половина пути. Тускло взблеснул корпус противопехотной мины — немец достал ее из-за пазухи, положил в заранее подготовленную лунку и прикрыл куском дерна. Отряхнул руки. И осторожно зашагал к сосне, низко опустив голову, видимо, высматривая едва приметные знаки, обозначавшие безопасную тропу.

Четверо уже подходили к мотоциклам.

— Петухов… Струткис, — шепнул капитан и кивнул Рыжикову. Это означало, что старшине достался немец, идущий последним.

Три длинные очереди почти одновременно распороли тяжелый влажный воздух. И настала тишина. Эсэсовцы лежали в неудобных позах, там, где их застигла смерть.

Тасманов встал и тут встретился глазами с Кудрей. И вздрогнул. Они кричали, эти глаза — столько мольбы и отчаяния было в них. Капитан сказал, как выстрелил:

— Иди… Ворота лимонкой…

И Тихон медленно двинулся вперед, обходя убитых эсэсовцев, так же внимательно глядя себе под ноги, как это делал последний немец-сапер.

Падал тяжелый, как ртуть, дождь. Облитые соляркой, тускло горели бараки — теперь в них никто не кричал. И среди множества упрятанных в землю смертей шел лопоухий, похожий издали на мальчишку человек Тихон Кудря, не привыкший еще к жестокостям войны, не состоявшийся пока солдат. Каждый свой шаг он отмечал автоматным патроном, бросая его в собственный след. Вдавливая патроны в землю бутсами, шагали за Кудрей разведчики.

Текло время. И каждый ощущал его спрессованную плотность. Капитан думал о том, что нарушает все свои заповеди и законы, по которым воевал до сих пор. В другом положении он, Тасманов, уже мчался бы на трофейном мотоцикле по старому грейдеру, как птица, вырвавшаяся из клетки. Теперь же все осложнялось.

Грохнул взрыв. Тихон перешагнул сорванные ворота, вошел на территорию лагеря и, забыв об опасности, бегом бросился к первому бараку. Петухов и Струткис еще шли по отметинам Кудри, а он уже сбивал прикладом замок.

Их было двенадцать, изможденных, грязных, в немыслимых лохмотьях, с глубоко запавшими недетскими глазами.

Струткис объяснил им, кто их освободители. Сказал и про немецкий камуфляж. И все же в глазах детей застыло недоверие. Немецкая форма гипнотизировала их.

Они были поляки, но говорили по-немецки. Одного года заключения в специальном детском лагере хватило, чтобы дети забыли родной язык.

Мотоциклы Тасманов расстрелял сам, предварительно сняв с одного из них тяжелый немецкий пулемет и три диска с патронами. Машины горели с треском — пламя гудело, как в печи.

Расторопный Рыжиков собрал запасные рожки к «шмайсерам», вытащил из трофейного вещмешка пакет с сахаром и дал каждому поляку по два кусочка рафинада.

Дети держали сахар в руках и чего-то ждали. Тогда старшина положил в рот кусочек рафинада и с аппетитом захрупал им.

Нечто похожее на улыбку отразилось на лицах ребят, и они стали с жадностью есть сахар.

Тихон стоял в стороне и беззвучно плакал.

Тасманов смотрел на маленьких поляков и пытался разобраться в себе, в своих мыслях и чувствах, потерявших на какое-то время ясность и заметавшихся, как вспугнутые выстрелом птицы.

Новое, никогда не испытанное чувство родилось в нем при первом же взгляде на бездомных, наверняка безымянных детишек. Больно обожгло сердце. За годы войны капитан насмотрелся смертей и страданий, привык к ним, как привыкают к жестокой необходимости, когда ничего нельзя изменить или переделать. И вот дети.

Маленькие заключенные. Маски вместо лиц. Выпирающие из лохмотьев ключицы. Старческая бескровная кожа на тонких руках.

«Никто из них не должен умереть». Эта простая четкая мысль вернула Тасманова в привычное состояние. Он взглянул на радиста. Долгих, прикрывшись плащом, возился с рацией. Он словно почувствовал взгляд командира, вскинулся и несколько растерянно произнес:

— Товарищ капитан, «Вереск» на приеме!

Капитан взял микрофон, надел наушники.

— «Вереск», я — «Вега»… Как слышите меня? Прием…

— Я — «Вереск», — сразу же отозвался глухой знакомый голос Дробного, — докладывай…

Тасманов достал карту и четко доложил обстановку.

В наушниках послышался треск, далекая немецкая речь.

И снова раздался глуховатый сердитый голос начальника штаба:

— Ты не ошибся насчет «Викинга»?

— Нет, — ответил Тасманов. — Танковая бригада «Викинг». Пауза длилась долго. «Докладывает комдиву», — догадался

Тасманов.

— «Вега», ты слушаешь? — спросил «Вереск».

— Я — «Вега». Слушаю. Прием.

— Возвращайся. И хорошо бы, тихо…

«Тихо не получится», — подумал Тасманов и сказал в микрофон:

— Преследуюсь тремя поисковыми группами. У немцев собаки. Боя не избежать. Прошу выслать конный разведвзвод в квадрат двести шесть — сигнал для опознания две красные ракеты, ответ — две зеленые…

— Понял, капитан. Взвод высылаю… Уходи… Связь по возможности. Действуй…

«Уходи» — это крепко сказано», — думал Тасманов. Далеко ли уйдешь с доведенными до крайнего истощения детишками?

И все же он повел разросшуюся группу к реке. Немцы не показывались. Может быть, сбились со следа — дождь сыпал и сыпал, — а может быть, разделили группы и решили взять разведчиков в кольцо. Так думал Тасманов.

Он не мог знать, что немцы нарвутся на засаду польских партизан, действующих в округе, что в коротком бою, потеряв половину своих людей, обер-лейтенант, командир двух ягдкоманд, отступит к броду под защиту регулярных частей.

Тасманов и не подозревал, как близко ходила смерть: ведь наткнись его группа на засаду поляков — и немецкий камуфляж подвел бы разведчиков под пули. О польском отряде не знали в штабе дивизии — такое случалось в войну, — наступление наших войск активизировало борьбу польских патриотов, партизанские группы возникали и росли со дня на день.

Капитан умолчал о детях в разговоре с Дробным намеренно. Он побоялся приказа оставить ребят на попечение какого-нибудь хуторянина, что было равносильно гибели.

Они несли ребят по очереди — тех, которые уже не могли идти. Рыжиков посадил на плечи двоих мальчишек и велел крепко держаться за каску.