В данную минуту Герман был счастлив и думал о том, как ловко скрыл от своих друзей часть доходов с продажи девочек. Но его радость все же подтачивали два обстоятельства: внезапно ставшее очевидным лидерство Капитана, который, если так дальше пойдет, может перехватить инициативу, и недовольство столичных, которые вот уже несколько раз серьезно предупреждали Германа, чтобы он не вставал на их пути.

Герман. Что ты на меня смотришь, будто первый раз видишь?

Сильвин. Прости, я просто задумался.

Сильвину было уже нехорошо, ему показалось что вместо крови по его жилам разливаются реки вонючей жижи. Сознание едва теплилось, сердце грохотало под лопаткой. Он сорвал с лица очки и неловкой рукой убрал их в аптечный пакетик. В голове что-то гремело, лязгало, будто проворачивался большой ржавый механизм. Он был переполнен впечатлениями, они рвались наружу, а в глазах мелькали обрывки увиденного. Съеденный салат встал в горле. Сильвин схватился за голову, истошно закричал, захрипел, и его вывернуло в тарелки…

Запись 11

Две недели спустя я, то есть Сильвин, первый раз выполз на улицу.

В подъезде он ткнулся в семейную пару средних лет. Женщина ахнула и спряталась за спину опешившего мужа. Оба прижались к стене, пропуская ужасную фигуру. Сильвин этого ожидал, он не сомневался, что его новое уродство будет шокировать людей, и лишь глянул на соседей по подъезду слезливым глазом сквозь очки, сопроводив взгляд кривой беззубой улыбкой. Он уловил непрерывную энергетическую связь, существующую между двумя напуганными людьми, тончайшие сверхпрочные серебряные нити, образующие между ними как бы единое духовное пространство, наполненное благодатью. Они, эти самые обыкновенные мужчина и женщина, вот уже много лет были удивительно счастливы, потому что искренне любили друг друга. Даже их семейное горе — невозможность иметь общих детей — было не в силах нарушить их редкую связь, этот неутомимый психический обмен сроднившихся, почти сросшихся душ.

Сильвин вышел на проспект и, подволакивая ногу, побрел вдоль дороги, стараясь не привлекать внимания. В течение всего одной минуты он напугал своим видом не менее десятка людей. Они останавливались, оглядывались, не скрывая недоумения, некоторые прятали глаза или неловко отворачивались. В конце концов ему захотелось накрыться с головы до пят какой-нибудь паранджой, чтобы скрыть от встречных глаз свою безобразную физию и искалеченное тело.

Раньше было здорово. Он был маленьким, серым, незаметным ублюдком. Люди игнорировали его, не желая замечать, они смотрели сквозь него, будто он в шапке-невидимке. Это его всецело устраивало — он мог, будто опытный лазутчик, беспрепятственно шмыгать где угодно, всегда оставаясь незамеченным. Но сегодняшнее положение вещей просто невыносимо: теперь он всегда на виду, словно бронзовый ангел на шпиле здания мэрии или герой театральной пьесы, эпа-тажно выскочивший на авансцену. Теперь он никогда не сможет жить как прежде. Прощайте, инкогнито и славная безликость, теперь он — самая выдающаяся убогость в Силь-фоне, на которую будут пялиться, как на уродца в кунсткамере.

Впрочем, появилось и еще одно обстоятельство, которое кардинально все меняло, к которому Сильвин никак не мог привыкнуть, но воспринимал уже не с отвращением, но с болезненным любопытством. Это была его новая способность видеть сущность людей, их прошлое, настоящее и будущее, их добродетели и пороки, их мысли и желания. Уже достаточно изучив Германа и его друзей — всех тех, с кем ежедневно сталкивался в квартире, Сильвин было заскучал, но сейчас, выйдя на улицу, он увидел столько человеческого материала, столько комедий и трагедий, столько многосерийных фильмов с большим количеством действующих лиц и событий, что смотреть не пересмотреть. К тому же, разочаровавшись в людях, полагая, что все они состоят из помоев, как Герман или Капитан, Сильвин, выйдя из квартиры, столкнулся с чистыми на удивление душами — открытыми, добрыми, любящими. И это был хороший сигнал, который мгновенно приободрил, обострил все его чувства.

Сейчас в глазах прохожих Сильвин читал и страх, и жалость, и равнодушие и презрение к себе — все они, без исключения, испытывали гадливость. Но на это ему было плевать. Десятки глаз мелькали перед ним, и за каждой парой глаз стояла чья-то судьба — удачная или не очень, жаль только не было времени как следует все рассмотреть. Несколько раз Сильвин становился свидетелем откровенных любовных фрагментов, они активизировали ощущения, о которых он и подумать не смел, по крайней мере, до близости с Мармеладкой. Потом еще два раза он столкнулся со страстной любовью. Не вдумчивым и тихим обожанием, как тогда в подъезде, а именно страстью, когда душа человека заполняется мощным сладостным чувством, вытесняя все несоизмеримо более важное. Любовь ему понравилась, это было светлое теплое чувство. А еще он увидел несколько невероятно отвратительных сцен, случившихся в жизни разных прохожих.

Сильвин почувствовал скрежет в голове, его начало подташнивать, он испугался и повернул домой. Ему, видимо, не следует без крайней надобности заглядывать в глаза людей — это интересно, но опасно. Теперь он шел, не поднимая головы, и размышлял о происходящем.

То, что он сумасшедший, Сильвин и раньше догадывался — еще в детстве он сильно отличался от всех детей. А если так, то все, что он видит, может быть просто плодом фантазии, галлюцинацией. Но пример с бутылкой во время празднования Нового года, да и несколько других примеров (а Сильвин еще пару раз экспериментировал) доказывали, что не все так просто: ему видится абсолютно реальная информация. Например, недавно Мармеладка вспоминала о своем детстве, рассказывала о доме, о том, как попала в Сильфон, а Сильвин это все давно уже знал. Следовательно, или после того избиения он окончательно съехал с круга и ему все мерещится, даже то, что он сейчас идет по дороге, или… или все это происходит на самом деле. И он склонен всерьез рассматривать второе — уж слишком все натурально, подробно. Да и не такой уж он сумасшедший, как принято считать, скорее, просто немного странноватый, он же, как никак, странник. Тогда что же произошло? Почему он вдруг стал видеть людей насквозь? Ничего подобного он за собой раньше не замечал. Ведь это больше, чем волшебство, а волшебства вроде бы нет! И еще вопрос: чудесный ли это дар или смертельная болезнь? Может быть, после кулаков Германа у него появилась какая-нибудь опухоль мозга?

Запись 12

Сколько-то времени спустя у Германа случилось отличное настроение. Сильвин это сразу определил, как только хозяин квартиры ближе к вечеру ввалился в прихожую, нагруженный пухлыми пакетами с символикой продуктового гипермаркета. Через пять минут Герман заглянул в покои Сильвина, дружелюбно подмигнул и, заполнив комнату в два выдоха свежим винным градусом, предложил ему немедленно зайти на кухню: одна нога здесь, другая там. Сильвин вынужден был прервать экстренное совещание, посвященное деятельности Телерадиокорпорациидля Глу-хих и Слепых, сокращенно ТГС, где был председательствующим и главным докладчиком, оторвал взгляд от потолка и поднялся с кровати. Он покрутился перед зеркалом, найдя себя совсем даже ничего, если, конечно, относиться к жизни с неутомимым оптимизмом, и вскоре постучался в дверь, ведущую на кухню: разрешите войти?

То, что Сильвин увидел, заставило его разинуть рот. На кухонном столе вздымалась гора готовых к употреблению всевозможных деликатесов, но главное, он заметил вместительную тарелку, наполненную рахат-лукумом. Вскользь можно было насчитать по меньшей мере пять разновидностей этого восточного лакомства.

Герман. Садись. Я знаю, что ты это любишь, брателло. Лопай, не стесняйся.

Сильвин. Невероятно. Премного благодарен.

Сильвин присел на краешек табуретки, облизал взглядом все, что было перед ним, взволнованно помедлил, не зная, с чего начать, наконец, выбрал кусочек рахат-лукума с кокосовой стружкой и стеснительно положил его в рот. Он стал медленно жевать, чувствуя, как зубы знакомо застревают в тугой пластилиновой мякоти. Герман торжественно наблюдал за ним, одновременно приканчивая с помощью сочного ломтя белого хлеба только что вскрытую баночку умопомрачительно дорогой черной икры.