Главное, конечно, — погода в районе постановки. Прилуцкий, уже летавший на такое задание в прошлом месяце, был больше всего озабочен этим.

— Пройти тысячу километров в один конец и промазать на какие-то пятьдесят-сто метров... Не выложишь мины на фарватер, и считай — все зря!

Оставалось надеяться на лучшее.

С наступлением темноты ушли в воздух экипажи Бубликова, Ковтуна, Дурновцева, Самущенко, Федорова, Корбузанова. Трем остальным, в том числе и нашему, предстояло вылететь в полночь.

Небольшой отдых. На аэродром прибыли за час до вылета. Изменений в задании нет.

Взлетная полоса была здесь неровной, с понижением: со старта не видно конца. Ширина — восемьдесят-сто метров. С обеих сторон деревья — коридор. С тяжелыми минами, без освещения взлетать нелегко...

Выруливаю на старт, предупреждаю штурмана, воздушных стрелков: взлетаю. Взревели моторы, замелькали по сторонам деревья, слились в сплошной частокол. Понижение как-то сыграло на руку, даже не заметил момент отрыва...

Разворачиваюсь на запад. В небе чисто, прямо по курсу — луна. Полчаса, час... Пока все нормально, молодцы синоптики!

На траверзе Севастополя штурман взялся настраивать [301] радиополукомпас на маяк немцев. Было известно: он установлен у Георгиевского гирла, на мысу, его позывными часто пользовались наши экипажи.

Задергалась стрелка индикатора.

— Настроился, — доложил Прилуцкий. — Держи курс на нуле.

На всякий случай сверяю показание компаса со стрелкой на радиомаяк. Все правильно.

Летим в режиме радиомолчания. Время от времени делаю перекличку экипажу, спрашиваю о самочувствии, уточняю со штурманом курс.

— Пора снижаться, командир, — слышу его уверенный голос.

Уменьшаю тягу, слегка отдаю штурвал.

— Пересекаем береговую черту!

— Наблюдение за воздухом! — напоминаю стрелкам.

Высота пятьсот, видимость хорошая. Слева Георгиевское гирло — рукав Дуная. Обходим порт Тульча, летим над лесным массивом, пересекаем Дунай. Вот и озеро Кагул...

К месту постановки мин решено подходить на высоте двести. Продолжаю снижение на планировании, почти полностью убрав обороты. Прилуцкий тщательно корректирует курс. Главное — скрытность, иначе все зря...

— Вижу выносную точку прицеливания! — докладывает Николай.

В момент, когда самолет поравняется с мысом, помеченным на карте красным крестиком, штурман даст отсчет времени.

Вот он:

— До сброса пятнадцать секунд...

— Сброс!

Отворачиваю, балансируя освободившийся от груза самолет. В машине напряженная тишина: все следят, где опустятся мины.

— Порядок! — первым нарушает молчание Панов. [302]

— Шлепнулись как раз посредине реки! — делится наблюдением Жуковец.

— Не шлепнулись, а приводнились, — наставляет стрелка Прилуцкий. — А то можно подумать, что не сработали парашюты.

Ладно, пусть шлепнулись, лишь бы на середине...

Ломаным курсом летим над сушей: ввести в заблуждение посты наблюдения противника.

— Ни одного выстрела! — удивляется Жуковец.

— Будь хоть один — вся работа насмарку, — поясняет опять Прилуцкий. — Бомб ведь не взяли для отвлекающего удара. Чем оправдались бы перед фрицем?

Брать бомбы — вдвое уменьшить «полезный груз».

Летим на восток, навстречу утру. Одна за другой, словно выключаемые чьей-то невидимой рукой, гаснут звезды. С неожиданной для земного наблюдателя быстротой прорезается алая полоска зари...

Садимся, когда солнце уже высоко стоит над горизонтом. Как говорится, усталые, но довольные...

В тот же день нам предстояло слетать на нашу постоянную базу теперь уже двум машинам, моей и Ковтуна, подошла очередь регламентных работ. После небольшого отдыха поторопились на аэродром, времени оставалось в обрез, к ночи надо вернуться. Уже полдень, на небе ни облачка, жара. Немолодой шофер аэродромной полуторки то и дело высовывается из кабины, с опаской взглядывая вверх.

— Дуй без оглядки, папаша! — не вытерпел Ковтун. — Тише едешь — скорей там будешь, — кивнул на кювет.

Шофер последовал совету. Машина рванулась вперед, волоча за собой огромные клубы пыли.

— В случае чего развернемся, в них и нырнем, — пошутил Жуковец. — Как в облака! Вы поделитесь с ним опытом, командир.

Вскоре въехали в лесок. И когда сочли себя в безопасности — машина пылила уже по окраине аэродрома, [303] — услышали характерное завывание: два ФВ-190 пикировали на нас с большой высоты.

— Вот теперь и развернешься, — не без ехидства кивнул Жуковцу Прилуцкий. — Казенной частью кверху...

Зашлепали ладонями по крыше кабины, полуторка затормозила с заносом, шофер вылетел из кабины пулей. Мы высыпались из кузова, разбежались по сторонам, укрылись в кустах за валунами.

Захлопали зенитки, послышался свист бомб. Одна разорвалась метрах в двадцати от машины. «Фоккеры» развернулись, снизились до бреющего, прочесали дорогу из пушек и пулеметов.

Выждав немного, выбрались из кустов. Полуторка оказалась на ходу, только борта изрешечены осколками.

Да, ничего не скажешь, веселый аэродромчик...

* * *

Три ночи подряд грозовая обстановка в районе аэродрома и на маршруте не позволяла вылетать на минные постановки. Все это время посвятили подготовке к очередному заданию.

Вечером 24 июня получили последние указания. Крупные капли дождя барабанили по крыше домика, где собрался летный состав. Подъехала та же побитая осколками полуторка, экипажи отправились на аэродром.

Один за другим уходили в сумрачное небо тяжело нагруженные самолеты-миноносцы. Наша очередь. Сразу после взлета оказываемся в облаках. На траверзе Керченского пролива они становятся реже. Появляются звезды. Но впереди еще долгий полет над просторами Черного моря.

В районе Севастополя погода вновь ухудшается, самолет прижимает к воде. На малой высоте пробиваемся к побережью Румынии. Пролетев береговую черту между Георгиевским и Сулинским гирлами, буквально крадемся в заданный район над плавнями... [304]

— Вижу точку прицеливания, — привычно приглушенный голос Прилуцкого.

Несколько небольших поправок, и кабина мягко озаряется красным светом — штурман включил сигнальную лампочку.

Мины пошли!

— Оба парашюта раскрылись, — докладывает Панов.

— Приводнились на фарватере! — Жуковец.

Отвернув влево, вновь прохожу над плавнями. Особенность полета на минные постановки — даже и после сброса нельзя выдать свое присутствие противнику.

Возвращаться решаем над облаками. Набираю высоту, натужно гудят моторы. Четыре тысячи. Облака остаются внизу — белые горы с подсвеченными луной вершинами. Красиво, просторно, светло! Радость одна лететь, но впереди появляются грозовые всполохи. Как отблески вспыхивающих в ущельях костров...

Меняем курс, чтобы обойти их. Но здесь облачность выше. Пять тысяч, а мы еще в киселе.

— Надеть кислородные маски!

Протягиваю руку к бортовой сумке — моей маски нет. Черт, давно не летал на больших высотах...

Решаю остаться на пяти тысячах. Команду не отставляю: проверить кислородное оборудование перед вылетом — моя обязанность. Значит, и расплачиваться надо самому. Самолет в облаках потряхивает, но терпимо. Лишь бы не попасть в мощные кучевые...

На траверзе Херсонесского маяка облачность обрывается. Поблагодарив судьбу, с удовольствием отдаю штурвал.

Приземляемся в полночь. Как всегда, на стоянке — весь технический экипаж.

— Как работала материальная часть, командир?

— Без замечаний! [305]

Жаль, что нельзя объявить выговор самому себе. Перед строем всего экипажа. Дисциплинарным уставом не предусмотрено, а напрасно...

* * *

На другой день мы стали очевидцами одной удивительной и трагичной случайности.

Вот уже неделю мы в Геленджике, и не проходит дня без артиллерийского обстрела со стороны противника. Он мог начаться в любой момент, но при посадке и взлетах наших машин — непременно. Потерь пока не было, этим, по общему мнению, мы были обязаны удачному расположению аэродрома: он вытянулся узкой полоской, перпендикулярной к направлению стрельбы немецких орудий. Самолеты были рассредоточены и хорошо укрыты. Однако нервы нам, с непривычки, эти обстрелы трепали порядочно.