Мартелло. Кто это «мы»?

Доннер. Все мы! Бретон! Эрнст! Марсель, Макс, ты, я… Вспомни только, как истошно Пабло кричал, что война сделала искусство бессмысленным, поэтому…

Мартелло. Какой Пабло?

Доннер. Как это: «Какой Пабло»? – Пабло!

Мартелло. Ты имеешь в виду однорукого официанта в «Швейцарском кафе»?

Доннер. Нет, одноногого владельца «Кафе Рюсс», который потерял ногу под Верденом…

Мартелло. Боже, ну и нерасторопным же он был, этот Пабло! Удивительно, как ты умудряешься помнить всех людей, которые поили тебя в долг…

Доннер. Он поил в долг не меня, а тебя, потому что ты тоже был под Верденом.

Mартелло. Да, правда, был.

Доннер. Нет, не был.

Мартелло. Как это не был? Маршрут нашего похода проходил через окрестности Вердена, я это точно помню.

Доннер. Боже, что это был за поход! Ты веселился как сумасшедший, Мартелло.

Мартелло. Да таким я и был, пожалуй.

Доннер. Битчем вел себя не лучше.

Мартелло. Ах да, эта история с конем!

Доннер. Нам, если вдуматься, больше никогда не было так весело…

Мартелло. Но ты же утверждал, что это было отвратительно!

Доннер. Ничего подобного.

Мартелло. Хуже, чем война.

Доннер. В ней-то все и дело. Я должен был остановиться именно тогда. Искусство потеряло всякий смысл.

Мартелло. За исключением искусства абсурда. Пабло никак не мог усвоить этого тонкого различия. Постоянно приходил в бешенство из-за того, что лишился руки…

Доннер. Ноги…

Мартелло. Я вижу его сейчас как живого – по подносу в каждой руке, ругается на чем свет стоит… подожди, что я такое говорю?

Доннер. У него не было ноги.

Мартелло. По подносу в каждой ноге… Ты что, нарочно сбиваешь меня с толку?

Доннер. Он был прав. Он все правильно понимал. Разницы действительно никакой нет. Мы пытались делать вид, что наше антиискусство, полное выкрутасов и разочарования в реальности, чем-то отличается от прежнего искусства, почитавшего разум, историю человечества, логику и прочие допущения. Но для одноногого солдата и для батальона таких же, как он, увечных – одноногих, одноруких, одноглазых, – и то и другое казалось жестокой насмешкой. И тем не менее мы по-прежнему занимаемся все тем же, сидим и измышляем очередной выверт. Но, как ни крути, единственное, что можно сказать в защиту моей скульптуры – это то, что она съедобна.

Мартелло. А в защиту моей – то, что она вызывает улыбку. Как ты ее находишь?

Доннер. Это символ?

Мартелло. Нет, метафора.

Доннер. Почему у нее солома на голове?

Мартелло. Это не солома, а спелая пшеница. Это ее волосы. Я долго выбирал между золотой канителью и спелой пшеницей, но я не знал, где взять канитель, и уже порядком намучился, доставая жемчуг для ее зубов.

Доннер. Зубы вышли похожими на искусственные.

Мартелло. Разумеется, потому что это искусственный жемчуг. Как и рубины, из которых сделаны ее губы. А вот груди тебе понравятся.

Доннер. Да? Они съедобные?

Мартелло. Вообще-то да, но вовсе не предполагалось, что их кто-то будет есть; я просто использовал настоящие фрукты для их изготовления и настоящие лебединые перья для ее лебединой шеи. Не знаю вот только, что делать с ее глазами: звезды здесь будут несколько неуместны… Ты не помнишь, глаза у нее не походили на два черных омута?

Доннер. О ком ты говоришь?

Мартелло. О Софи, разумеется!

Доннер. Ты хочешь сказать мне, что вот этот кошмар– портрет Софи?

Мартелло. В метафорическом смысле.

Доннер. Мартелло, ты скотина!

Мартелло. Что?

Доннер. Ты законченный подлец! Неужели для тебя нет ничего святого?

Мартелло. Не горячись, Доннер, я никого не хотел обидеть.

Доннер. Кто дал тебе право насмехаться над ее светлой памятью? Я тебе этого не позволю, черт побери! Боже, у нее и без того была достаточно трудная жизнь, чтобы после смерти над ее красотой насмехался фокусник от искусства… (Доннер ударяет по скульптуре, выбивая у нее изо рта жемчужину)

Мартелло. Успокойся, Доннер, ты выбил ей зуб!

Доннер (практически плача). О Софи… Я не могу думать о красоте, не вспомнив при этом твою невинную грацию, твои волосы, подобные…

Мартелло. Спелой пшенице…

Доннер. Золоту. Твой трагический взгляд… твои глаза словно…

Мартелло. Звезды…

Доннер. Два бездонных омута, а когда ты смеялась…

Мартелло. Жемчуг твоих зубов…

Доннер. Твой смех звучал словно серебряный колокольчик, спрятанный между твоими рубиновыми губами…

Мартелло. Серебряный колокольчик!.. Эврика! – я спрячу серебряный колокольчик у нее на груди…

Доннер…подобной…

Мартелло…двум спелым грушам…

Доннер. Крепким молодым яблочкам…

Мартелло. Нет, грушам. Ради всего святого, следи за собой, Доннер!

Доннер, охваченный горем, обнимает статую.

Доннер. О милая Софи… Я пытался забыть о тебе навсегда, но достаточно… одного цветка… цветной ленты… обрывка мелодии… вида реки, текущей под древними мостами… дуновения лета…

Сцена 4

Комната в Ламбете.[7]1922 год.

Это не то помещение, что в трех первых сценах. Комната предстает перед нами под музыку аккордеона, типичную для Парижа, но должно быть понятно, что действие тем не менее происходит в Лондоне.

Молодой Битчем, которому лет двадцать пять-тридцать, захлопывает кожаный чемодан и начинает затягивать на нем ремни. Двадцатидвухлетняя Софи стоит у окна, откуда открывается вид на город. Битчем и Софи одеты так, словно собрались выйти из дома.

Звуки аккордеона отдаляются.

Софи. Должна сказать тебе: я не так уж сильно расстроена, что мы покидаем Ламбет. Река воняет как дохлая кошка, а этот аккордеонист в квартире под нами скоро доведет меня до истерики… Хоть бы он наконец куда-нибудь на работу устроился. А может, попросить его, чтобы он снес вниз наши чемоданы? Ему же тогда придется отложить аккордеон в сторону, верно? Но тогда он, скорее всего, начнет насвистывать эту свою мелодию сквозь зубы. Прости, милый, что я такая беспомощная… А все остальные? Они уже спустились вниз?… Да, они там… правда, становится жутковато, что я узнаю их голоса, даже когда они ругаются с ломовым извозчиком пятью этажами ниже. Милый, я хотела бы, настолько хорошо знать только твой голос. Нет, они мне, конечно, нравятся; они оба милые, к тому же они твои старые друзья – лишь этого хватило бы, чтобы я испытывала к ним симпатию… Но мне кажется – прости меня, но мне почему-то кажется – пока не поздно… мне кажется, нам не стоит переезжать вместе с ними. Мне кажется, нам лучше остаться здесь вдвоем, чтобы были только ты и я… Милый, прошу тебя – да не затягивай ты этот ремень – скажи, что ты думаешь – ведь еще не слишком поздно – прощу тебя, скажи прямо сейчас: я слышу в коридоре шаги Банджо, он вот-вот войдет в комнату… Прошу тебя, не затягивай ремень!.. Даже если ты будешь делать это очень тихо, я все равно услышу… (Спокойно, ласково, слегка иронично.) Я по звуку могу узнать даже, какую одежду ты надеваешь утром… Мои уши и нос подсказывают, что на тебе сегодня – саржевый костюм, а в петлице – василек, который ты взял из вазы. Я поняла это в ту же минуту, когда ты вставил его в петлицу; тебе не кажется иногда, что я чуточку ведьма? Но на самом деле я просто твоя добрая фея, и я хочу остаться здесь, с тобой. Не волнуйся, я уже привыкла, мы же так долго живем здесь, я могу справиться со всем сама, я не испугаюсь, даже если ты будешь выходить в город без меня – а ты, кончено же, будешь – и часто – тебе же придется навещать Мышонка и Банджо в их новой студии… Ну скажи хоть что-нибудь! Битчем. Софи… Ну что мне тебе сказать?

В комнату входит молодой Мартелло.

Мартелло. Привет… Что нового?

Битчем. Ничего. (Одним яростным усилием затягивает ремень.) Я сам отнесу его вниз. Что там с повозкой?