Однажды Горький, приглядываясь к нему, сказал: «Занятный вы человек, острый, праздничный». И повторил: «Праздничный». Удивительная эта характеристика точна и глубока. Праздничность Павленко возникла из его безбоязненного интереса к жизни. Он принадлежал к категории «бывших мальчиков»

Озорной подросток просвечивал в нем, как лампочка в абажуре возраста. И был он человеком-бойцом, общественно надежным, талантливым писателем. Убежденным коммунистом-интернационалистом. Он обожал нашу армию — ее будни, парады, бои. Верил в дружбу.

Умер он рано, недосказав, недописав. Его книги читаются не одним поколением людей. Его «Степное солнце» — прекраснейшие страницы лирической прозы. Его роман «На Востоке» известен миллионам. Имя героя романа «Счастье» стало нарицательным.

Он мне рассказывал о себе. Не специально, а на ходу, к случаю. У меня в ту пору почти не было биографии. Она только начиналась, с войны. Павленко уже плотно заполнил анкету своей жизни. На рубеже революции он окончил реальное училище в Тифлисе. И бросился в бурный водоворот событий.

В те времена восемнадцатилетние командовали дивизиями, не прикрывая юность декоративной бородой. Он военком Куринской речной флотилии, комиссар пограничного отряда, помощник Серго Орджоникидзе на Кавказе, сотрудник дипломатической службы — Стамбул, Париж, Рим, Афины...

И вдруг — полный поворот биографического сюжета. В газетах юга России двадцатых годов все чаще появляются острейшие фельетоны на иностранные темы с загадочной подписью: Суфи. Кто такой? А так, один худощавый молодой человек с насмешливыми глазами. Он прекрасно разбирается в международно-политической сумятице на Ближнем Востоке.

И все это — время, пространство, энергия — все это еще до писательства! Ему только двадцать шесть лет, и еще впереди первые рассказы, повести, романы, громкая известность. Его захлестывал общественный темперамент. Он жил «на юру». Всегда о ком-то заботился, кого-то опекал, кому-то был нужен.

Возле него умнели все, кто еще мог поумнеть. Он не экономил сил. Был безрассуден в размахе работы, тратил себя без меры. Знал жизнь не из третьих или вторых, а именно из первых рук. Был необыкновенно общителен. Но не страшился и одиночества.

Однажды осенью сорок первого мы поехали с ним на Новодевичье кладбище, просто так, в тишину могил и снега. Долго ходили в этом скорбном лесу из мрамора и гранита, вглядывались в эпитафии. Тех, кого я близко знал и любил, здесь, к счастью, еще не было. А Павленко уже находил в этом некрополе старых друзей. Он был тих и грустен. Мы миновали ограду, пошли к Пироговской. Я сказал:

— Знаешь, когда хоронят военного, то после траурного обряда и печальной музыки оркестр, уходя под строевой шаг, играет веселый марш.

— Это гуманно, — отозвался Павленко. И, задумчиво разворачивая рукой свою «лесенку», добавил: — Хорошо, что не польку... А скажи мне, какую надпись ты сочинил бы для собственного надгробия — живи сто лет! Раньше предусмотрительные люди заботились о таких делах еще при жизни. Не передоверяли никому!

То была неспровоцированная агрессия, и она требовала серьезного ответа.

— Я хотел бы лежать под памятником Неизвестному писателю.

— Ишь какой, — мгновенно прицелился Павленко, — Молодой, а заносишься... Я бы и сам охотно пристроился под такой надписью.

— Это ты-то?

— Это я-то!

Вот мы и сыграли себе веселый марш.

Да, Павленко, с которым я имел счастье дружить, был застенчив и неуверен в себе. Я не знаю писателя советских дней, который бы так, как он, безжалостно и публично оценивал все, что вышло из-под его пера. Он поругивал «Азиатские рассказы». Был недоволен «Пустыней», «Баррикадами». Ему хотелось переписать «На Востоке». Многое ему не нравилось в «Счастье». Виновато спрашивал о своем отличном очерке: «Ну как, пригодится это слабое сочинение?» И в этом вопросе не было и тени иронии, а только мучительное сознание того, что такое подлинная литература.

Из физики известно: на человека давит столб воздуха, уходящий высоко в атмосферу. На Павленко, человека блестяще образованного, давил столб мировой литературы, уходящей в античность. Он был уже известен, любим читателем, но бранил себя все яростнее.

Помню, как мы ехали в самую первую совместную командировку на фронт.

Ранним утром серенького дня перед зданием редакции нас ожидала «эмка». Стали укладываться. Переднее сиденье было покрыто темно-малиновым ковром, низко свисавшим через спинку. В путанице его изломанного рисунка мне неясно почудились очертания еще более темных, каких-то уже совсем черно-малиновых драконов. «Откуда эта роскошь?» — спросил я у водителя. «Майор Шестопалов дали, со склада выписали. Их там много. Эвакуированные».

Мы миновали ежи и надолбы окраины и выехали на Волоколамское шоссе. Прямо перед моими глазами из непостижимых глубин ворса поднималась пещерная пасть дракона. Я с надеждой поглядывал на Павленко, предвкушая неизбежный поход в таинственное царство ковроведения.

— Чего тебе? — спросил Петр, поймав мой просительный взгляд.

— Чего, чего!.. Прочти ковер. Интересно же. Что он там скажет...

— В прифронтовой полосе, друг мой, нужно читать не ковры, а карты, — невозмутимо сказал Павленко и не спеша достал из планшета аккуратно сложенные листы... Потом коротким движением легко и нежно тронул мой бок своим локтем. Впереди был фронт — около часа езды.

Когда я думаю о Павленко, то вспоминаю мужество его ума, способного стоять под ружьем без отдыха и срока, его писательские муки, неистощимый пыл его общественного темперамента и, конечно, плутовские истории, какими он так бескорыстно веселил и обольщал друзей.

Вспоминаю и ту комнату, где, осуществляя идею индивидуального суверенитета, состязались, бесцельно ораторствуя, глухие друг к другу краснобаи. Вижу милого Павленко с его ладонью веером — неподражаемым жестом удивления, ловлю на себе взгляд его проницательных глаз из-под очков. Тень друга не покидает мои дни...

ВТОРОЕ РОЖДЕНИЕ ЗАГЛАВИЯ,

ИЛИ

ТЕНЬ, СКОЛЬЗЯЩАЯ В СТРОКЕ

«Восстань, пророк, и виждь и внемли». Что выражает эта пушкинская строка, если не веру в пророческую суть подлинной поэзии, литературы?! Помню, как тогда же, в дни нашей совместной жизни в редакционной комнате, мы говорили с Павленко о, казалось бы, магическом свойстве истинного большого художника прозревать будущее, о предощущениях Блока, о смутных его предчувствиях, не обманувших поэта, когда он, еще ощупью, торил свою тропу в социальной жизни общества. Каким откровением в сонной одури мещанского быта или в атмосфере высокомерия монархической незыблемости должны были прозвучать так хорошо известные теперь строчки:

Мы вспоминали вещие слова молодого Маяковского: «В терновом венце революций грядет шестнадцатый год».

Мы искали в литературе предсказаний о той войне, что была теперь нашей жизнью и судьбой. Многие советские писатели понимали: передышка, отпущенная нам историей, будет длиться недолго. В воздухе пахло грозой. Но, может быть, острее и полнее, чем другие, эту предгрозовую атмосферу ощущали еще в тридцатых годах, мне кажется, три писателя: Николай Тихонов, Петр Павленко и Всеволод Вишневский.