Императрицу устраивала легенда «о божьем промысле», опустившем на ее главу царский венец. И что при этом значит самоотверженность близкого человека, если с ним можно учинить расплату серебром, переведя пылкость чувств в категорию оплачиваемой услуги? Этот расчет как бы подводил черту под прежними отношениями двух Екатерин и доставил Дашковой немало душевных страданий.

Герцен писал о ной: «Оттого-то, между прочим, что она верила и хотела верить в идеальную Екатерину, она и не могла удержаться в милости». И дальше Герцен говорит о ее государственном уме, об ее прямоте и нравственной честности.

Итак, когда-то я открыл для себя подробности жизни Екатерины Дашковой, просто желая установить, кто такие Воронцовы-Дашковы, в каком родстве они состоят, кем приходятся одному из героев Бородинской битвы Михаилу Воронцову, командиру сводной гренадерской дивизии, которая вместо с дивизией генерала Неверовского так блестяще обороняла Семеновские флеши и Шевардинский редут на поле Бородинской битвы.

И оказалось, что этот Воронцов, впоследствии новороссийский губернатор и наместник Кавказа, — сын младшего брата Екатерины Дашковой, Семена Романовича, того самого, что стал русским послом в Лондоне и так точно предсказал в послании к сыну ход и исход войны 1812 года.

В одном из писем другому своему брату Дашкова вновь и вновь, подтверждая свое решение избегать придворной жизни, оставляла за собой лишь возможность «своим опытом или какими-нибудь советами быть полезной родине и оказать еще несколько услуг сыну или нашему племяннику».

«Наш племянник» и есть М. С. Воронцов. В дни, когда Дашкова писала это письмо, он был еще юношей. Таким образом, у начала его карьеры, в числе тех, кто ворожил молодому родовитому и образованному аристократу, была и знаменитая его тетка, обломок отшумевших эпох, женщина, впитавшая петровскую страсть к русскому просвещению.

А откуда же пошла ветвь Воронцовых-Дашковых? Незадолго до своей кончины Екатерина Романовна хлопотала о высочайшем разрешении одному из ее наследников, сыну ее двоюродного брата, носить двойную фамилию. Может быть, она чувствовала себя столько же Дашковой, сколько и Воронцовой. И хотела, чтобы фамилия Дашковых не исчезла из списков русской знати, поскольку к тому времени сына ее уже не было в живых и роду Дашковых суждено было оборваться. Просьба княгини была удовлетворена. Таким образом и возникли Воронцовы-Дашковы.

Ну хорошо, и что же все это обозначает? Ровным счетом ничего, кроме желания автора познакомить читателя с тем, как он накапливал нужные ему сведения, становясь сам себе историком.

Впрочем, можно сказать еще несколько слов.

Восторгаясь с отрочества русскими генералами двенадцатого года, в том числе и Михаилом Воронцовым, я знал о нем лишь то, что он так же, как и Багратион, был тяжело ранен и, может быть, даже погиб, как и его любимый начальник. У меня не было тогда повода специально изучать биографию Воронцова, в конце концов, не ровня же он был Суворову или Кутузову, чьи биографии я знал назубок.

Подробности жизни таких людей, как Воронцов, чаще всего узнаешь по встретившейся надобности. Такая необходимость появилась у меня во время нашей Отечественной войны. И я узнал об этой жизни многое, открыл в ной кое-что не только для себя. Нельзя сказать, что родство Дашковой и Михаила Воронцова ключевой факт русской истории XVIII—XIX веков. И когда я наткнулся на него, то не почувствовал себя Колумбом, открывающим неизвестную америку истории. Но, признаюсь, узнав сие, получил немалое удовольствие, представив себе — сразу и ясно — масштаб воронцовского рода в государственной системе России того времени.

Почти все они позволяли себе подчас ссориться с венценосцами. Один — канцлер империи при Елизавете, другой — русский посол в Лондоне, третья — подруга-сподвижница Екатерины II, четвертый — канцлер империи при Александре I и, наконец, лицо, мне хорошо известное по истории Бородинского сражения, будущий генерал-фельдмаршал и прочее — Михаил Семенович Воронцов.

Мне стал понятнее процесс формирования характера этого русского военачальника и вельможи и то, каким образом в нем уживались бесспорно суворовские взгляды на обучение и воспитание войск с надменностью царского сановника, делающего большую карьеру, каким он стал впоследствии, и то, почему ему было высочайше прощено его «антиаракчеевское вольнодумство» времен войн с Наполеоном, и как сформировался в нем этот аристократический либерализм, который был так свойствен его умной и образованной тетушке, не уберегший его, однако, от знаменитой эпиграммы Пушкина. Обо всем этом я уже подробно писал в другом месте.

Понял я также вновь и вновь, что единственный ключ, но только теоретически точный, но и действительно на практике открывающий секретные замки загадочных противоречий прошлого, есть ключ классового анализа.

Когда мы говорим о военно-дворянской фронде или о каких-либо раздорах русских вельмож с царями, то следует всегда помнить, что в конечном счете эти разногласия, хотя иногда и весьма существенные, происходили в своем кругу. И бунт Екатерины Дашковой не затрагивал ее монархических догматов.

Что уж говорить о других, если наш хрестоматийный любимец, обожаемый солдатами и поэтами многих поколений, в том числе и нынешнего, Денис Давыдов, отвечая отказом на предложение примкнуть к декабристам, заявил: «Укажите мне на русский бунт, и я пойду его усмирять».

Но вот однажды не усмирили. И теперь советские люди, листая страницы истории, имеют возможность, в отличие от принципа известной пословицы, все понимая, но не все прощая, снова ужаснуться крепостничеству, произволу, тирании во всех сословных, имущественных и прочих формах и дружески улыбнуться через века тем, кто и тогда обладал добрым сердцем, пылким характером и честным взглядом на жизнь, хотя бы и в пределах своего исторического зрения.

Но в то время подобная улыбка простолюдина была бы сочтена непочтительной, дерзкой вольностью и повлекла бы за собой наказание, может быть даже палками. И возможно, распорядилась бы о том и Екатерина Дашкова, матушка барыня в своем имении Троицкое.

А придя к такому вполне умозрительному выводу, я пошарил глазами на полках с книгами — кто бы его подтвердил. И, конечно, нашел. Писал же Герцен, неподкупный очевидец нравов прошлого столетия: «...Слуги лишены права улыбки в присутствии помещиков. Одни равные смеются между собой».

Так что возблагодарим судьбу за то, что живем мы в свое время.

ПОВЕРЬЯ И ЗАВЕТЫ,

ИЛИ

«ГОСПОДА ОФИЦЕРЫ, КАКОЙ ВОСТОРГ!»

На страницах военной истории рассыпаны блестки афоризмов, произнесенных в подходящую минуту известными полководцами, рассеяны рассказы о подвигах солдат и генералов, сохранены крылатые слова, долетевшие к нам из глубины времен.

«Жребий брошен, Рубикон перейден!» — воскликнул прославленный полководец древности Цезарь. Рубикон — река, впадающая в Адриатическое море. В те стародавние времена она отделяла Цизальпическую Галлию от собственно Италии. То было не просто форсирование водной преграды, как мы бы сказали на современном военном языке, а начало междоусобной войны. Цезарь борется с Помпеем за власть. Он должен действовать внезапно, добраться до Рима как можно быстрее, застигнуть сенат врасплох... А вдруг неудача? Но прочь сомнения! Днем он тайно отдает нужные распоряжения, а ночью переходит границу своей провинции. Его легионы начинают марш на Рим.

С тех пор выражение «перейти Рубикон» означает готовность принять важное решение, определить путь, взять судьбу в свои руки. С давних пор живет это крылатое слово, дошедшее в наши дни через хребты столетий. Много раз повторялось оно и письменно и устно в самых неожиданных ситуациях. Примерам нет числа. Приведем наугад только два: один из литературы, и даже не самой серьезной, другой — из военной истории, серьезной весьма.